Скорей угадав, чем увидев, этот его жест, Кендыри осклабился.

Кто знает, какая мысль могла заставить его улыбнуться в такую минуту!

Казалось, нигде в мире нет такой стужи, таких леденящих ветров, как здесь, в сиатагнском ущелье, на высоте в несколько тысяч метров над уровнем моря. Куда ни взглянуть — как будто ковром из чистейшей ваты покрыты вершины и склоны, и только черные прорези отвесных скал, на которых не держится снег, дают отдых ослепленному сверкающей белизной глазу. Но еще чаще, покачиваясь, затягивая весь видимый мир, наползает на цепенеющее от холода ущелье непроницаемый, медленно волнующийся туман.

Отрезанное от всего живого, словно заколдованное, селение слушает только протяжный злой свист сталкивающихся ветров, шелест лавин, грохот дробящегося по уступам льда.

Как сохранить хоть немного тепла, если нет даже щепок и в каменном очаге можно жечь только сырую колючку? У кого от едкого дыма не станут слезиться и слепнуть глаза? Как защищаться от холода, если в доме нет ничего теплого, кроме рваного одеяла — одного на всю многочисленную семью, а одежда ущельца — только халат из козьей шерсти, надеваемый чаще всего на голое тело? Как согреть свою кровь, если надо скупиться даже на горячую воду, подбеленную горстью муки, беречь сухие ягоды тута, которых, конечно, не хватит до далекой весны?

Ущельцы не молятся богу, — их странная религия такова, что не требует от них никаких молитв; в прежние времена за все селение сразу молился пир, к нему нужно было только нести последнего маленького козленка, нести все, на чем в дни приношений останавливался его повелительный взгляд. Бог далек, богу незачем прислушиваться к жалобам и мольбам ничтожных созданий, — он слушает только пиров, которые одни умеют разговаривать с ним. Пира больше нет в Сиатанге, и бедные факиры все реже вспоминают о боге, но дэвы по-прежнему живут под землей, и в речной воде, и в мятущемся облаке, и в ветре, пронизывающем каменные жилища, — они страшны и необоримы, они каждому ущельцу грозят неведомой, но всегда ожидаемой бедой. Их нет только в чистом огне, ярко пылающем, не лживом и беспорочном, в огне, благосклонном ко всем живущим, в незапятнанном, неизмеримом, дружественном, могучем и непобедимом огне… Он убивает злобу дэвов и удаляет проклятие, питает тело, и душу, и разум… Он кормилец и защитник людей — светлый и зрячий, поющий и животворящий, достойный созерцания, многоликий, прекрасный, горячий огонь! Огонь! Огонь! Надежда, услада и радость зимующих в диких обледенелых горах терпеливых и мужественных ущельцев…

И каждый ущелец в своем жилище оберегает маленький спасительный источник жизни. Вся семья жмется к очагу день и ночь, дети и взрослые тянут к нему иззябшие руки, долгими часами безмолвно глядят на него, вслушиваясь в его многоязычную, всегда неповторимую речь, читая его быстролетные письмена, как самую мудрую, единственную доступную им, таинственную, прекрасную книгу…

И чем дольше прячется за мглою холодных туманов отвернувшееся от людей отдыхающее от летнего пути солнце, тем драгоценней ущельцам каждая, самая маленькая, искра огня: пусть едкий и горький дым наполняет жилище, сушит дыхание, пусть слезятся больные глаза, только б никогда не угасал в доме благодетельный тысячерогий огонь… Пока он живет и пылает, все в этом мире не страшно, все можно переждать и перетерпеть: весна рано или поздно придет, туманы развеются, отдохнувшее солнце снова возьмется за свою живительную работу; селение Сиатанг, пробуждаясь от зимней жестокой спячки, услышит многошумное пенье воды, бегущей по всем склонам, по осыпям, по каждой наклонной бороздке в скалах: не сразу, постепенно сдаваясь, растают нагроможденные зимою снега, освободится от них земля; колеблемый солнцем, растворится в воздухе легкий прозрачный пар; скажут ущельцы: «Вот солнце коснулось собаки, которая мерзла всю зиму, и вот уже оно переходит на пальцы ног мужчины; пора позабыть о зиме!»

И выйдут из своих жилищ, в первый раз за долгое время выйдут все сразу и разложат по долине большие костры и, очищаясь от накопленных за зиму грехов, станут с песнями прыгать через эти костры, как прыгали тысячу лет назад их предки — огнепоклонники. А вечером все вместе отправятся туда, где теперь живут Бахтиор и Шо-Пир, и поднимутся по тропе еще выше, к тому месту, где ручей выбегает из скал, и, дождавшись темноты, станут омываться в его чистейшей, холодной, разбивающейся об их колени воде…

И пройдут еще, может быть, годы, прежде чем древние обычаи сиатангцев исчезнут вместе с дэвами и страхом перед тайнами всесильной природы… исчезнут, как исчезли в других, расколдованных новой, советской жизнью трущобах, где выпрямился, стал бесстрашным, мудрым и гордым победивший тысячелетнюю тьму Человек!

Длится зима в Сиатанге. Никто никуда не может уйти из селения. Никто не может прийти в него. Что бы ни случилось в мире, никто в Сиатанге не узнает о том до весны. Унылое время, кажется, остановилось. Чему можно радоваться здесь? Кто здесь может смеяться?

Но в бывшей лавке купца Мирзо-Хура слышны смех и веселые разговоры. Здесь создана первая сиатангская школа. Каждое утро приходят сюда Мариам, Бахтиор и Ниссо. Каждое утро они встречаются здесь с Зуайдой, Худододом и с их молодыми друзьями. Разжигают очаг, рассаживаются перед огнем на ковре. Мариам привезла с собой из Волости три книги: «Об основах ленинизма», арифметику и букварь. Первая книга — самая интересная: Мариам читает абзац, переводит или пересказывает его своим внимательным ученикам.

Ниссо уже знает, что все услышанное ею не сказка. Ниссо знает уже так много, что ей представляется иногда, будто она не раз побывала в Москве, и в Ташкенте, и даже в Ленинграде: там, где и сама Мариам никогда не бывала. Ниссо носит на груди подарок Мариам — маленький металлический портрет Ленина — и гордится: ни у кого в Сиатанге такого нет! В сотый раз Бахтиор просит Ниссо рассказать всем, как она бросилась в пасть Аштар-и-Калона, просит не для того, чтобы услышать давно известное, а чтоб все смеялись вместе с Ниссо. И ему хочется, не отрываясь, смотреть на смеющийся рот Ниссо, такой чистый, такой недоступный! Подруги Ниссо вспоминают другие истории и спрашивают Мариам, что выдумали старики и что могло быть в действительности?

Однажды в школе долго царило торжественное молчанье… Зуайда первая решилась рискнуть здоровьем своего маленького козленка, привела его сюда после долгих уговоров Мариам. Привязала козленка к двери, сама при всех сняла с его шеи треугольный кожаный амулет; держа амулет на ладони, поднесла к огню очага.

Такие амулеты, прежде продаваемые пиром, а в последнее время привозимые из Яхбара купцом, всякий ущелец носил на своей груди, под мышкой или на сгибе руки. Такие же амулеты ущельцы вешали на шею скотине. От сглаза, от дэвов, от смерти, от болезней — от всяких несчастий предохраняли подобные амулеты. Кто до сих пор рискнул бы навлечь на себя или на свою скотину беду? Кто решился бы усомниться в святости заключенного в кожаном треугольнике заклинания?

Мариам взяла у Бахтиора нож. Все затаили дыхание.

— Посмотри, Зуайда, умрет или нет твой козленок! — сказала Мариам, вспарывая острием ножа амулет.

Вынула, развернула узкую полоску желтоватой бумаги с тайными, отпечатанными в неведомой типографии знаками.

И заклинание, осторожно передаваемое из рук в руки, обошло круг, вернулось к Мариам.

— Сколько, Зуайда, заплатила ты за это купцу?

Скрывая волнение, Зуайда рассказала, что амулет был куплен ее покойной матерью, задолго до появления в Сиатанге купца. Мать, кажется, отдала за него пиру три курицы. И с опаской, вглядываясь в тайные знаки, Зуайда тихо добавила, что вот сейчас ей конечно, не страшно, хоть и всякое может случиться, но если даже козленок теперь умрет, она все-таки не отступится от своих слов.