— Говори, Бобо-Калон, я слушаю… — глядя на головку полузакрывшей глаза змеи, произнес Кендыри.

— Ты сам знаешь, как это было: придет к нам человек от их власти, — дай ему десять баранов, дай несколько коров, корми его, принимай, прикладывай к сердцу обе ладони, говори ласковые слова, улыбайся заодно с ним, проводи с поклонами до поворота тропы. А потом плюнь на землю, вымой руки в чистой воде, проси пира помолиться за тебя, раздели убыток на всех по закону нашему и забудь пришельца. Целый год пройдет, пока он явится снова, ломая себе ноги на наших тропинках.

Хорошо! Но вот пришел к нам этот Шо-Пир — и не взял себе ничего. Я подумал: дурак, наверное, и смеялся. Но смех начал сохнуть на моих губах, когда он остался жить здесь, и я увидел другое — очень страшное, чего и до сих пор не хотят видеть многие. Он остался жить здесь, и ему для себя ничего не было нужно. Но началось то, чего не было за тысячи лет. В нашу страну, сквозь горы, сквозь воду рек, сквозь ветры и облака, стало пробираться беспокойство. Как болезнь, он начало трогать наших людей. Я поразился, когда увидел у нас первого человека, охваченного им, ничтожного человека и презренного — это был Бахтиор, кто запоминал тогда его имя? Мы смеялись над ним, когда он стал повторять глупые речи Шо-Пира. Мы думали: он накурился опиума, проспится! Но Шо-Пир не ушел, остался жить среди нас. А Бахтиор не проспался. С того самого дня он стал сумасшедшим…

— Вам нужно было его убить, — равнодушно произнес Кендыри.

— Мы не убили его. Я сам не хотел. Я сказал: если надо, покровитель его покарает. Я сказал: отвернем от него свои уши. Но он все говорил, кричал, что хочет искать счастья, повторяя слова, которым его научил Шо-Пир. А мы не обращали на это внимания. Думали, когда-нибудь выскочит тот дэв, что вселился в него. Сначала Бахтиор говорил, что будет искать счастья для себя. Потом дэв в душе его вырос, он стал говорить, что надо искать счастья для всех. Мы хотели его прогнать, но этот Шо-Пир за него заступился. Что могли мы сделать против ружья Шо-Пира? Помнишь — при тебе уже было, — он выстрелил над головою сеида Сафар-Али-Иззет-бека, который хотел ударить его? Где Сафар-Али-Иззет-бек сейчас? Ушел от нас, ушел к Азиз-хону, как многие ушли он нас во владения его. Не стало им жизни здесь. А русский остался, а Бахтиор остался. И наши факиры стали слушаться их, — сначала молодые, совсем глупые, прожившие меньше, чем по два круга; потом женщина эта, старая ведьма, родившая Бахтиора; потом даже нескольких стариков коснулась эта болезнь. И мир нашего ущелья перевернулся. И вот рушится все, каждый день рушится Установленное, как в прошлом году рухнула моя башня. А я должен жить и видеть это! Но все предопределено, и я принимаю такую жизнь как испытание, посланное мне покровителем. Так есть, и я мирюсь с этим, — свет истины да сохранится в моей душе! Ты смотришь на эту змею, вот она сейчас закрыла глаза, я тоже закрываю мои глаза на жизнь, окружающую меня. И то, чего ты хочешь сейчас, мне не надо. Мой свет: созерцание истины.

— А разве ты не хочешь сохранить Установленное? — вкрадчиво спросил Кендыри. — Все истина то, что ты говорил. Но ведь рушится Установленное, неужели твоя рука не поддержит его?

— Установленное — в душах людей. Ты говоришь мне: согласись, стань ханом. Можно меня сделать ханом, но души людей, изменивших Установленному, нельзя сделать верными хану.

— Души людей можно вычистить, их можно вывернуть, как овчину.

— Чем?

— Страхом, наказанием, очищением кровью…

— Моему народу крови я не хочу! — сурово произнес Бобо-Калон. — Если должно им быть наказание, то от бога, не от моих рук.

— Твои руки станут исполнителями воли бога.

— Нет. Воля бога в том, что есть. Человек ничего не должен менять своими руками, это было бы беспокойством, беспокойство нарушает Установленное. Пусть все будет, как есть.

Кендыри уже чувствовал, что сломить упорство Бобо-Калона ему не удастся, и начал терять терпение. Тень от его руки теперь плясала на стене, и Бобо-Калон смотрел на тень, но Кендыри не замечал этого.

— Хорошо, Бобо-Калон! Твою старость я уважаю. Но если бы ты закрыл глаза и, пока они будут закрытыми, вдруг повернулось бы все, и когда ты откроешь их и увидишь, что Установленное вновь торжествует в твоих глазах, разве не сказал бы ты нам: все изменилось за время моего короткого сна, души людей очищены, — свет истины в том, что есть.

— Кто это сделает? Азиз-хон?

Пусть Азиз-хон.

— Он яхбарец. Какое ему дело до Сиатанга? Он в Сиатанге или Шо-Пир, разве не все равно? Черная ли собака, рыжая ли собака — все равно собака. Мой народ под чужим мечом.

— Он придет и уйдет.

— А зачем он придет? Слышал я: Властительный Повелитель не хочет войны. Почему один Азиз-хон ее хочет, если не нужен ему Сиатанг?

— Он женщину хочет, да простит его бог.

— Из-за женщины война?

— Не война. Пример всем. Придет и возьмет эту женщину снова уйдет. Но после него здесь советской власти не будет, как и ты, он ненавидит новое, и он уничтожит его, потому что владения Азиз-хона рядом. Бахтиора не будет, Шо-Пира не будет, все нарушители узнают, что такое карающая рука Установленного. И если ты станешь ханом, власть твоя будет тверда, факиры будут знать: Азиз-хон близко, и он твой друг и всегда может снова прийти, чтобы тебе помочь. Сами горы наши будут хранить торжество Установленного, как хранили его всегда, ты сам сейчас говорил мне о величии и неприступности наших гор. Подумай, Бобо-Калон!…

Кендыри исподлобья следил за старческими, морщинистыми веками Бобо-Калона и подумал о том, что эти веки, в сущности, так же сухи, как кожа змеи, дремлющей в щели между камнями стены. И подумал еще: какие слова надо было б найти, чтоб рассказать об этом там… в уютной квартире, на тихой городской улице, где женщина, распространяющая сладковатый запах духов, поглядывая на свои полированные узкие ногти, будет недоверчиво слушать его. Ей понадобится много усилий, чтобы вызвать в небогатом своем воображении невиданные и почти невероятные горы, из которых ее собеседнику помогло выбраться живым только чудо…

Эта мимолетная мысль исчезла, потому что Бобо-Калон уже медленно приподнял свои тяжелые веки, и надо было слушать его.

— Нет! — сказал Бобо-Калон. — Хочу только покоя. Мудрость моя не велит мне быть ханом.

— Может быть, ты еще подумаешь, Бобо-Калон?

Бобо-Калон нахмурился:

— Я думаю один раз. И говорю один раз. Я сказал тебе.

Больше просить Бобо-Калона не было смысла. Кендыри скрыл досаду.

— Да будет так. Но глаза свои ты закроешь?

— Глаза мои старые. Не видят уже ничего.

— Твое слово, Бобо-Калон, камень. Спасибо тебе. Прошу тебя еще об одном: молчание ты обещаешь мне?

— Молчание — язык мудрых. С кем еще разговаривал ты?

— Только с судьей Науруз-беком.

— Что сказал он?

— Сказал: согласен. Он снова будет судить людей. Слово его — тоже камень.

— Я знаю. Скажи, Мирзо-Хур вернется сюда?

— У Мирзо-Хура не кончены здесь расчеты. Что еще надо знать тебе, Бобо-Калон?

— Ничего больше…

Распрощавшись с Бобо-Калоном, Кендыри поднялся и, пригнувшись под сводом низенькой двери, вышел из башни в темную, непроглядную ночь. Он был очень недоволен беседой, старик оказался упрямей, чем можно было ожидать. Но, еще не выйдя за стены крепости, Кендыри придумал новый способ воздействия на старика и, усмехнувшись, сказал себе: «Осла и того можно сделать ханом, если накрутить ему хвост!»

Через несколько дней в селение Сиатанг явился оборванный странник. Полуголый, в рваной и грязной чалме, исхудалый и босоногий, он показался бы всем, кто мог встретить его на тропе, одним из тех отрешенных от мира прорицателей, которые, посвятив свою жизнь созерцанию и мысленному сосредоточению, презирают свое тело, подвергают его жестоким испытаниям, помогающим избавляться от земных страстей и влечений. Такие одержимые бродяги встречались прежде на всех тропинках Высоких Гор. Жители диких ущелий почитали их как святых и верили в их способность отделять душу от тела, заклинать птиц и животных, превращать камни в пищу и вызывать любого из дэвов, обитающих в тайных пределах мира, невидимого и недоступного непосвященным. С тех тор как в Высоких Горах возникла советская власть, такие люди появлялись в селениях все реже. Уже несколько лет подряд ни один из них не заглядывал в Сиатанг, но и сейчас, увидев странника, никто из ущельцев не удивился б ему, подумав, что путь этого человека далек и надо бросить ему подаяние, ибо не сделавший этого может навлечь на себя несчастье.