Ниссо поднялась на террасу, присела на ступеньке, стала заплетать мокрые волосы, — не в мелкие косички, как приказывал ей Азиз-хон, а в две большие косы, как привыкла с детства в родном Дуобе и как заплетены были волосы у старой Гюльриз.

«Русский! — думала Ниссо. — Никогда прежде я не видала русских. Богатый, наверно, такой дом у него — чистый, большой, дерева много: земля, и та из дерева… Русский!… Вот почему он такой большой, и, значит, у русских глаза голубые!… Сильный он… Что будет он делать со мной?»

И сразу насупилась, — беспокойство, враждебность вновь овладели ею. Решительно вскинула голову и взглянула в сад, откуда должен был показаться Шо-Пир: нет, никакими сладкими словами он не подкупит ее, она будет молчать, и пусть ей нельзя убежать сейчас — она убежит, все равно убежит потом…

И, приготовившись к борьбе, ожесточившись, Ниссо стала напряженно ждать появления «повелителя пиров». Само имя этого человека говорило ей, что он привык проявлять власть и могущество, что он станет приказывать ей, требовать покорности… Сколько было вчера около той башни людей — он всеми распоряжался… Но ничего, ничего, она станет колючей, как еж.

Он подошел к ней сбоку, большой и веселый, так неожиданно, что Ниссо вздрогнула и опустила глаза. В высоких сапогах, в туго затянутых ремнем галифе, в белой рубашке с раскрытым воротом, с мылом в руке и полотенцем через плечо, Шо-Пир появился из-за угла дома, — совсем не оттуда, куда смотрела Ниссо. Остановился перед смущенною девушкой, положил мыло и полотенце на перила террасы и с улыбкой сказал:

— Ну, здравствуй, красавица! Что же, ты и смотреть не хочешь? Чего стыдишься? Помылась, вижу, — на человека похожа стала. — И просто, протянув ей свою крупную руку, повторил: — Здравствуй! Зовут тебя как?

Голос Шо-Пира мягок, тон дружествен. Ниссо, чувствуя, что озлобленность ее улетучивается, но все еще упорствуя, сжала пальцы на коленях и еще ниже опустила голову, чтобы Шо-Пир не видел ее лица.

— Эх ты, дикарка! — усмехнулся Шо-Пир. — Ну, давай руку, в самом деле. У нас, русских, вот так здороваются, — и, сняв с колен руку Ниссо, вложил ее в свою большую ладонь.

Пальцы Ниссо оставались вялыми, и Шо-Пир со смехом добавил:

— Жми! Ну, жми сильней. Вот так здороваться надо. Ты же сильная девушка. По горам шла одна — смелой была, а меня боишься? Смотри на меня!

И, ласково положив ладонь на мокрые волосы девушки, Шо-Пир повернул к себе ее взволнованное лицо. Встретившись с его смешливым взглядом, Ниссо невольно, сама того не желая, улыбнулась.

— Вот так! Давно бы! Смотри, Бахтиор, говорил я тебе? Вот уже улыбается.

Ниссо обернулась. Бахтиор стоял на террасе. Он был без халата, в яхбарской жилетке, надетой прямо на загорелое, худощавое, но хорошо развитое тело. Его широченные мешковатые штаны из домотканого сукна были стянуты под жилеткой шерстяной веревкой, концы которой, распущенные в кисточки были красного цвета. Низкорослый и коренастый, он казался бы очень мужественным, если б в его быстрых черных глазах не сохранилось выражение пытливой наивности. Он смотрел на Ниссо так, будто впервые увидел ее, и, когда она обернулась к нему, сам первый смущенно потупил взгляд. Но тотчас простодушно сказал:

— Она думает, наверно, язык ее — ложка, не пролить бы ни капли!

— Ничего она не думает, — усмехнулся Шо-Пир. Просто не знает еще, что мы за люди такие. Пустяки! Скоро она перестанет бояться. Ну, коза, имя у тебя есть?

— Есть, — осмелев, ответила Ниссо.

— Какое же?

Ниссо сказала с вызовом:

— Имя тебе мое, да?… Имя скажу: Ниссо. Тебя спрошу: зачем привел меня в этот дом? Тебя не боюсь, все равно убегу!

— Так вот и убежишь?

Ниссо опять насупилась.

— Беги, если захочется, — стараясь набраться серьезности. Продолжал Шо-Пир. — Худого мало, наверно, видела? Ты думаешь, мы тебя держать будем? Беги!

Решительно ничего страшного в этом Шо-Пире нет! И совсем он не важный и на повелителя не похож… И как-то легко на душе, хоть и обидно, что он смеется над ней…

— Вставай лучше, да пойдем вон туда к столу, а то старуха рассердится, есть нам пора, — промолвил Шо-Пир и как ни в чем не бывало схватил Ниссо и, перекинув через перила, повел ее к большому платану, под которым хлопотала Гюльриз.

Голова Ниссо пришлась Шо-Пиру по грудь, в силе его руки не было ни грубости, ни назойливости, и Ниссо уже не противилась никогда прежде не испытанному чувству доверчивой покорности.

В узкогорлом кувшине было молоко, на деревянной тарелке — кусок свежей брынзы, на другой — горка сушеных абрикосов и тутовых ягод. Гюльриз перетерла тряпочкой глиняные пиалы.

— Смотрю я, Шо-Пир, на тебя, ведешь ты ее, думаю: дома не было, сада не было, теперь дом есть, сад есть, корова есть, теперь дочка у меня есть. Все есть!

— Ну не все еще! — остановился перед столом Шо-Пир. — Хлеба вот нет еще. Ты на свою богару когда, Бахтиор, пойдешь?

— Теперь скоро пойду, канал кончим — пойду. Последний год на проклятую эту богару ходить!

— Да уж… В таком месте твоя богара, что удивляюсь я, как шею ты до сих пор не сломал. Не горюй, Бахтиор, — теперь пустырь оросим, землю получишь. А насчет дочки, Гюльриз, это ты ее спроси, захочет ли еще она твоей дочкой быть! Убежать грозится! Верно, Ниссо?

Ниссо жадно глядела на еду и, казалось, не слышала разговора.

— Вот, Ниссо, — легонько подтолкнул ее Шо-Пир, усаживаясь за стол, это называется «скамья», русское слово, на вашем языке нет такого. Довольно ты на своих пятках сидела, теперь будешь, как я, за столом сидеть. Выбирай себе место.

Шо-Пир подтолкнул Ниссо к скамье. Ниссо робко уселась на краешек, но тотчас подобрала под себя ноги. Гюльриз рассмеялась:

— Не умеет еще! Первый раз, когда Шо-Пир мне велел, я тоже так села. Он смеялся, а я сердилась. Спусти, совсем спусти ноги на землю!

Стесняясь своих движений, Ниссо послушалась старухи. Шо-Пир сам налил из кувшина молока в чашку Ниссо, и она совсем смутилась: разве достойно мужчины услуживать ей? И где это вообще видано, чтоб мужчины ели вместе с женщинами? И какая же эта мужчины власть, если они ведут себя так? И зачем он сказал это слово о дочке? Значит, они не собираются отдать ее Азиз-хону? Но ведь они же и не знают, откуда прибежала она, не проговориться бы. Надо молчать…

А вместе с тем все вокруг возбуждало ее любопытство. Ей хотелось спрашивать, говорить… Но прежде пусть они ее спросят, и она им не ответит, и тогда… Она и сама не знала, что будет тогда… Поборов смущение, Ниссо взялась за еду, сначала робко, затем, подстрекаемая голодом и жадностью, все смелее. Они заговорили о каких-то своих делах и, казалось, совсем забыли о ней. Уловив косым взглядом, что никто на нее не смотрит, Ниссо украдкой опустила кусок сыра под стол, зажала его между коленями: неизвестно еще, что впереди, может быть, придется бежать, голодать, — надо запасти как можно больше еды! Но, раскрасневшись, она потупилась, когда Шо-Пир протянул руку и, взяв утаенный кусок сыра, положил его на стол.

— Ниссо, разве колени твои голоднее твоего рта?

Все рассмеялись, Ниссо рванулась в сторону, но Шо-Пир погладил ее по голове.

— Ешь, Ниссо, сколько влезет! У нас для тебя еды всегда хватит… Захочешь есть — только Гюльриз скажи!

И, отвернувшись от Ниссо, снова заговорил с Бахтиором о канале, о какой-то земле, которую надо распределить, перечислял имена людей, и Ниссо почувствовала признательность к нему за то, что он не смотрит на ее пылающее лицо. И, сразу укротив свою жадность, стала следить, как едят другие, чтобы есть, как они, и не больше их.

Гюльриз сходила в дом за чашкой гороховой похлебки, и все взялись за деревянные ложки. Бахтиор заговорил о голоде, который грозит селению, и Ниссо подумала: какой же голод, когда вот на столе так много еды… Правда, у Азиз-хона еды всегда было больше, но, во-первых, там никто никогда о голоде и не говорил, а во-вторых, Азиз-хон все съедал сам, и если ел мясо, то женщинам оставлял только обглоданные кости, а если не жалел лепешек, то ведь Ниссо знала: все селение приносит ему от своих урожаев зерно.