Кендыри, стоя над стариком, принялся скрести его лицо. Ни мыла, ни полотенца, ни каких-либо иных принадлежностей не полагалось. Жесткие волосы старика скрипели; стиснув зубы, он терпеливо дожидался конца операции.

Напрасно было бы думать, что в искусстве бритья Кендыри не знает ничего более совершенного. Бреясь в одиночестве сам, он пользовался маленькой сингапурскою бритвою; усердно мылил кисточкою свои тугие длинные щеки и, глядясь в зеркальце, думал, что если в его лице нет и намека на красоту, то все-таки даже среди сиатангцев ему не следует быть заросшим щетиною. Сиатангцев же он брил так, как делал бы это на его месте всякий иной бродячий брадобрей в пределах Высоких Гор. И сейчас, едва жесткие волосы зобатого старика притупили бритву, Кендыри, отдернув левый рукав рубашки, плюнул на свою волосатую руку и стал править о нее бритву так, словно его рука была самым замечательным оселком.

— На собрание, Науруз-бек, придешь? Невзначай спросил Кендыри молчаливого посетителя.

— Мимо меня этот день. Что буду на собрании делать?

— Знаю: участка тебе нет, вода канала не для тебя, — произнес Кендыри. — Но ты приходи. Русский много говорить будет.

— Не для меня будет.

— Может быть, против тебя будет. Волки нападают на стадо, пастухи не должны бежать.

— У пастухов таких зубов нет. Старый судья теперь не судит, сельсовет теперь судит. Я теперь не пастух, я овца.

— Старый судья может справедливое слово сказать… Разве ты не считаешь, что Бобо-Калону тоже нужно участок дать?

— Бобо-Калон бедней всех сейчас, — тихо произнес Науруз-бек и нагнул голову, предоставляя брадобрею заросшую, морщинистую шею. — Но справедливости нет. Ничего не дадут ему.

— Откуда знаешь?

— Есть и факиры, которые думают так, как я. Исоф недавно при всех говорил, через него пробовали мы наше слово. Бахтиор собакой Бобо-Калона обругал, сам Бобо-Калон слышал.

— Да-а… — протянул Кендыри, берясь за голову старика, — а ты все-таки приходи. Поговори с Бобо-Калоном сначала. Другие будут дела. Все придут. Так нужно.

— Если нужно, приду! — согласился Науруз-бек и замолк.

Возясь с всклокоченной бородой старика, Кендыри посматривал на пустырь, простирающийся за лавкой до осыпи, которой ограничивалась нижняя часть сиатангской долины. Он давно уже заметил несколько бродивших там ущельцев; изучая намеченные башенками участки, они, видимо, рассуждали о том, кому какой участок достанется. Среди этих людей Кендыри видел Исофа и Карашира, они о чем-то горячо спорили, размахивая руками, сердясь, наклоняясь к канавкам, перебрасывая с места на место камни…

Кендыри знал, о чем они спорят, и знал, что их спор бесполезен, но он был доволен: страсти в Сиатанге разыгрываются. С нетерпением ждал он, когда спорщики приблизятся к цирюльне.

Отпустив Науруз-бека, Кендыри занялся вторым стариком. Науруз-бек тем временем зашел в лавку, и оттуда слышался приглушенный разговор. Кендыри не сомневался, что купец говорит о Ниссо.

Брея старика, Кендыри спокойно обдумывал каждое слово, какое он скажет сегодня на собрании. От этих слов зависит многое в успехе задуманного им плана — плана, подобного шахматной доске, на которой каждый из ущельцев рано или поздно станет двигаться сообразно его желаниям. Ошибок с этой сложной и умной игре не будет, надо только продумать все до мелочей!

Когда второй, торопливо побритый старик поднялся с камня, а яростно спорящие Карашир и Исоф были уже близко и можно было заговорить с ними, не повышая голоса, Кендыри произнес:

— Подойди, Карашир! Бороду поправить надо тебе?

— Не надо, — с важностью ответил Карашир, однако подошел ближе.

— Почему не надо? Сегодня праздник. Ничего с тебя не возьму, хочу сделать твое лицо красивым. Садись! И ты, Исоф, тоже садись, подожди. Кендыри подавил смешок и добавил: — Всем, кто участки получит, сегодня даром бороды брею!

«Кто откажется от бесплатной услуги? — подумал Карашир, сел, скрестив ноги, на камень, поморщился под бритвой, коснувшейся его шеи. Исоф, все еще думая об их споре, не решился, однако, продолжать его в присутствии Кендыри и молча уселся на землю.

— Скажи мне, Карашир, — сказал Кендыри, — с нового участка камни на спине станешь таскать?

— Почему на спине? Осел есть у меня.

— А если Мирзо-Хур за долги возьмет у тебя осла?

Карашир отодвинулся, отстранил рукой бритву, уставился в склоненное над ним лицо брадобрея.

— Почему возьмет?

— А что еще с тебя взять?

Карашир уверенно махнул рукой:

— На будущий год богатым сделаюсь. Пшеницы много посею. Хлебом отдам.

— На будущий! — усмехнулся Кендыри, держа над головой Карашира бритву: — Но в этом году станешь просить у купца еще?

— Не стану! — Карашир повернулся спиною к Кендыри. — Плюю теперь на купца!

— Плюй, плюй! — нажимая лезвием, произнес Кендыри. — А пока, я слышал, купец хочет долги потребовать с тех, кто плюет на него.

— Не может этого быть! — прямо сказал Карашир, однако умолк и больше уже не произносил ни слова. В самом деле, что, если купец потребует все долги сразу? Просто захочет отомстить за те слова, какие Карашир кинул ему в лицо прошлый раз? Не только ослом тогда не расплатиться, пожалуй, и козу, и двух оставшихся кур, и… Карашир начал подсчитывать в уме все свои долги и даже перестал обращать внимание на боль, причиняемую брадобреем, неторопливо ворочающим его голову… Карашир подумал, что, пожалуй, зря поругался с купцом и что, во всяком случае, не следует с ним ссориться больше.

— А ты не отдавай ему ничего, — склонившись к самому уху Карашира, прошептал Кендыри.

— Как? — Карашир обернулся так резко, что Кендыри едва успел отвести бритву.

— Так… Разве Шо-Пир тебе до сих пор не советовал этого?

— Шо-Пир? Нет! Как можно?

— Когда скажет он — меня вспомни! — так же тихо произнес Кендыри и сразу заговорил громко: — Ну вот, теперь ты красив! Иди, а ты, Исоф, садись, тоже будешь красивым!

Но тут они услышали отдаленный отрывистый звук бубна, которым — было условлено — Бахтиор сзывал к голове канала всех ущельцев, чтобы приступить к торжеству открытия. Не захотев дожидаться Исофа и даже забыв поблагодарить Кендыри, Карашир поспешил на зов.

Из садов и домов селения в узенькие проулочки, слыша настойчивый и нарастающий дробный звук бубна, выходили ущельцы и устремлялись к тропе, ведущей в крепость.

Ветер, словно ему была нужна только передышка, задул снова.

Над полуразрушенной стеной крепости, в сплошной струе ветра, трепетал красный флаг.

Ниссо, оставшаяся дома одна, все утро всматривалась в прозрачную даль, чтоб увидеть, когда этот флаг появится. Ниссо очень хотелось быть в этот день на канале, но Шо-Пир велел ей остаться дома и не уходить никуда, пока не придет за ней Бахтиор или пока с Верхнего Пастбища не вернется Гюльриз. Впервые в своей жизни Ниссо скучала по людям и, не зная до сих пор скуки, не понимала, что с ней происходит. Ей хотелось побежать к крепости и увидеть, как вода потечет по новому руслу; ей хотелось быть вместе с Шо-Пиром; ей не сиделось на уже привычной террасе, с которой видны были и селение, и река, и крепость, и пустырь, недавно изрезанный тоненькими канавками. Но Ниссо слишком хорошо знала, что сегодня решается ее судьба, что ущельцы сегодня будут много и долго о ней говорить, что сам Шо-Пир беспокоится о том, чем кончатся эти разговоры. Когда ей приходило в голову, что вдруг, в самом деле, ее отдадут Азиз-хону, она снова чувствовала себя затравленным зверьком. Шо-Пир сказал, что этого никогда не будет, но ведь он не бог, он один, тех людей много, может быть, они окажутся могущественнее его? Все последние дни Ниссо жила в неукротимой тревоге за свою судьбу; наблюдая за Шо-Пиром и Бахтиором, она чувствовала, что они тоже тревожатся; Шо-Пир совсем не смеялся над ней последние дни, был как-то особенно ласков. Ниссо угадывала, что он думает о ней чаще, чем хотел бы показать ей…