— Как не будем выступать? Почему отменяешь? В чем дело? А что будут думать бойцы?

— Не беспокойся. Бойцов-то своих уж я знаю. Если б спросить кого из них, знаешь, что ответили бы? «Правильно, товарищ командир, понимаем: выступать не годится…» Вот. Признаешь, что я прав?

— Хватит. Признаю, ладно уж. Прав, конечно, умом прав, а только не уверен я, что из ума твоего толк поучится, сомневаюсь, чтоб вышло у нас что-нибудь, с басмачами… А что я спорю, так и меня должен же ты понять…

— Понимаю, Топорач, очень хорошо понимаю! А то б и не спорил. А с басмачами выйдет, уж это ты будь спокоен. Я знаю, что делаю… А ну, давай спать. Вон Юдин с Русиновым в обнимку храпят, да и все остальные… Светать скоро станет…А вы чего не спите, Лукницкий? В плену отоспались, что ли?

Открытое партийное собрание бойцов. Бойцы сидят рядами по каменистому склону горы, возносящейся над заставой. Между ними-командиры взводов, Юдин, я, жена и ребенок Любченко. Солнце и тишина. Только река Гульчинка под нами тяжело переваливает через камни бурлящую воду. Проезжие киргизы, любопытствуя, тешились и расселись вокруг. Слушают, переспрашивают друг друга.

Черноусов заводит речь. Он говорит все то, что я уже знаю: о мирной политике, о самозащите, о том, что на селение нам помогает, об убитых пограничниках. Бойе задают вопросы. Любченко читает приветственную телеграмму, адресованную партконференции: «…бойцы, сознательно стоящие на боевом посту…», — и каждое слово телеграммы оправдано жизнью каждого из бойцов. И только смолкает Любченко, выходит вперед с листком бумаги в руках политрук Демченко. Его голос высок и звонок:

— Товарищи!… Вот тут… Я оглашу. Заявления поступили… Товарищи, внимание!… «В ответ на вражеский происк врагов Коммунистической Революции и убит наших товарищей, незабвенных героев, погибших на боевом посту, в лице басмачей, которые есть насильнин рабочего класса и трудового дехканства, я, боец Н-ского эскадрона, Н-ского кавполка, заявляю о своем желании вступить в славные ряды ВКП(б). К сему подписался…

Демченко читает заявления одно за другим. Кончив чтение, Демченко улыбается еще раз и переводит глаза на собрание.

— Товарищи!… Тридцать два… Тут тридцать два заявления!

Никто не задумывается о неуклюжем слоге прочитанных заявлений. Собрание продолжается.

День за днем проводили мы на заставе. Играли в шахматы, слушали гармонь. Демченко бренчал на гитаре и уходил на реку ловить рыбу «маринку» и все на деялся угостить нас ухой из форели. Всем было скучно, но все обладали хорошей выдержкой.

Басмачи, как сурки в норы, позабились в ущелья и отсиживались в них. С каждым днем этот невидимый, неощутимый, бескровный бой изматывал их силы.

На заставу приезжали всадники, сказывались мирными жителями, но все на заставе знали, что это приехали разведчики от басмачей, потому что настоящие мирные жители сообщали заставе об этом. Въезд на заставу был свободен для всех, и пограничники запросто разговаривали с этими басмачами и угощали их папиросами и махоркой. Так было потому, что этого требовала политика; потому, что эти басмачи возвращались в банду и говорили банде о силе кызыласкеров и о том, что кызыласкеры никого из банды не тронут, если банда дожит оружие… Эти басмачи злобились на своих курбаши, и по банде шел шепот о том, что курбаши могут жить в ущелье хоть год, потому что у них много богатств и скота, а остальные не могут и вот уже режут последних барашков. Что хорошего в этом? Чего еще дожидаться? Чтобы вышли кызыласкеры и всех перебили? Курбаши тогда удерут в Кашгарию, потому что у них хорошие лошади, а остальные не попадут даже в рай, потому что у кызыласкеров есть клинки, а в рай попадет только простреленный пулей.

Закирбай в первые же дни приехал. Мы послали ему письмо, обещали ему неприкосновенность, и он прижал. Приехал с четырьмя басмачами; они помогли ему тешиться, он подобострастно жал руки нам и командирам взводов, он изобразил на своем пухлом лице величайшую радость, но страх бегал в уголках его прищуренных глаз, и он озирался, впрочем, почти незаметно. Конечно, он боялся, что его сейчас схватят и расстреляют.

Но его не схватили и не расстреляли. С ним поздоровались вежливо, почти приветливо. Четыре басмача остались на дворе заставы, и никто их не охранял-они могли чувствовать себя вполне свободно. А Закирбая мы пригласили в комнату комсостава.

— Как благородное твое существование? Благосклонна ли судьба к тебе? О старый друг, я беспокоился о тебе… Хорошо ли доехал?… — обращался Закирбай ко мне и к Юдину.

Мы-Черноусов, Топорашев, Касимов, Юдин и я-) свою очередь интересовались «драгоценным» здоровьем дорогого гостя, мы дружески хлопали его по плечу.

— Садись, Закирбай, вот сюда, на кошму… Здорова ли жена твоя? Здоров ли твой брат? Здоровы ли дети? Как скот твой? Как твои лошади? Не устала ли твоя замечательная кобыла?… Садись, садись, гостем будешь…

Дежурный принес пиалы и чайники, принес хлеба и сахара, мы сидели кружком на кошме, Закирбай сидел среди нас, кланялся, оглаживая бородку сальными пальцами… Искоса поглядывал он на оружие, развешанное по стенам, на шпоры комвзводов. Он трусил явно и жалко.

Но разговор, далекий от всего, что могло бы его взволновать, успокоил его. Пиала за пиалой опустошались, дежурный принес кумыс, доставленный местными киргизами, принес еще кумыс, привезенный закирбаевскими басмачами как угощение. Все ели и пили. А потоп сказали ему: «Будь спокоен. Мы знаем, за тобой есть плохие дела. Но ты спас этих товарищей. Хорошо. Мы обещали тебе. Будешь врагом басмачей-совсем хорошо. Пей чай. Ничего худого тебе не будет».

Закирбай совсем успокоился. Наклоняясь и выпрямляясь, потирая колени ладонями, он начал рассказывать о том, что все это вышло случайно, он совсем не хотел, его обманули дурные люди. Но мы убедили его, что исповедь совсем не нужна, что мы и так верим каждому его слову, что мы не сомневаемся в его преданности советской власти. Черноусов говорил по-русски, Юдин и Касимов переводили…

Закирбаю было предложено передать своим, что советская власть никого не хочет карать, если басмачи сложат оружие и займутся мирным трудом; пусть никто не боится кызыласкеров. Закирбая спросили, что он знает о мургабцах: живы ли они и, если живы, где находятся?

— Убиты!-с превосходно разыгранной печалью сказал Закирбай. — Их взял Боабек в свою кочевку Куртагата и убил всех в тот же вечер. Дурной басмач Боабек… Я сам не знаю… Слышал… Басмачи говорили…

Закирбаю было предложено доставить на заставу труп Бойе и мургабцев-живых или мертвых (мы все-таки не хотели верить еще, что мургабцы убиты); вернуть взятое у нас и у мургабцев оружие; вернуть все награбленное…

— Хоп… хоп… хоп…-кивал головой Закирбай.

Он просил, чтобы ему дали «мандат».

— Бумажка будет-басмачи меня будут слушать. Бумажки не будет-басмачи скажут, я их обманываю.

И вообще, по словам Закирбая, басмачи злы на него, он их боится, они убьют его, если «товарищ начальник» не даст мандата…

Несуразица была явная, но Черноусов с Юдиным составили «удостоверение в том, что предъявитель сего гр. Закирбай является уполномоченным по доставке на заставу убитых басмачами, оружия, имущества и товаров». Мандат был написан по-русски и по-киргизски и пришлепнут печатью.

Сделав на прощанье не меньше полусотни поклонов, Закирбай с четырьмя своими телохранителями уехал.

Из дневника:

27 мая. Приезжали Закирбай и Суфи-бек с несколькими басмачами. Привезли два ягтана, один пустой, в другом фотоаппарат, пленки, несколько штук грязного белья и россыпь махорки. Говорят, что Боабек забрался высоко в горы и не пожелал с ними разговаривать. Говорят, что труп Бойе не нашли. Пленки вскрыты ножом и изорваны. Суфи-бек держится самоуверенно и спокойно. Он старый фанатик.

28 мая. Приезжали Закирбай и мулла Таш с несколькими басмачами. Привезли ягтан с посудой и разной мелочью. Привезли растрепанные остатки нашей «канцелярии», в бумагах-пикетажная книжка с кратким дневником Бойе и с той съемкой, которую он делал за минуту до смерти. Мургабцев и трупа Бойе все нет. Наши настояния и ответы «хоп».