«Что же они еще тянут?…»

Юдин наклоняется ко мне, шепчет:

— Ну, как, Павел Николаевич… Поедете второй раз на Памир?

Второй раз?… Вопрос так нелеп, что я не могу удержать улыбки.

— Отчего ж? Поеду… если выберемся… А не выберемся, то ехать некому будет!

Я мысленно десять раз повторяю вопрос. Мне неловко перед собой, оттого что мне очень смешно. Придумал, что спросить! Такая нелепость!…

Варится мясо. Все то же. Сидят, тараторят, не обращая внимания на нас.

Едят мясо-черпают его из темной гущи котла. В руках деревянные (ручки приделаны сбоку) ладьевидные ложки. Разрывают мясо руками… Протягивают нам по куску. «Вот, значит, как у них бывает… Сначала кормят!…» Разрываю мясо руками, ем и удивляюсь будничности происходящего и тому, что вот — могу есть. Мясо без всяких приправ, даже без соли, но ем с появившимся наперекор всему аппетитом. Потом озираюсь: «Ну, что же?… Сейчас, что ли?…»

Скорчив защитные, всем видные улыбки, мы с Юдиным перешепнулись:

— В последний момент — побежим…

— Вниз?

— Да…

Тахтарбай говорит Зауэрману:

— Идем.

Молча встает старик, молча пробирается к выходу, Я обращаюсь к Зауэрману:

— На всякий случай… Мои адрес: Ленинград, Сад-вая, восемь…

— Хорошо.-Зауэрман уходит за полог, в ночь…

Время словно остановилось… Как далеко мы от наших родных! Не раньше чем через месяц узнают они обо всем…

Басмачи постепенно расходятся. В юрте осталось человек десять. Пламя очага, умирая, краснеет. В дыму, наверху, — звезды. Жена Тахтарбая перебирает шкуры и одеяла. Юрта готовится ко сну. На грязные лохмотья ложимся и мы — рядком, чтобы было теплее… Вплотную к нам располагаются басмачи. Один привалился к моей спине, горячо дышит в затылок, и меня мутит от дурного.запаха. Тахтарбай ложится поперек-впритык к нашим головам. Мы-в каре смрадных тел. Нас едят вши… «Значит-ночью?… А! Все равно… Лучше спать!…»

Мы засыпаем крепко и безмятежно.

Ночь и густая тьма. Ночь и движение в кишащей телами юрте. Ночь и басмаческий крик: «Э-ээ… о-эээ», Ночь, — и кто-то яростно дернул меня за шею.

Мы разом проснулись: Юдин и я. Разом ошалело вскочили… Холод и тьма. Кто-то чиркает спичками; учащается говор, и в блеске коротких спичечных молнии-лица надевающих ичиги и мохнатые шапки басмачей. А… Закирбай!… Он не смотрит на нас… Приехал!

Нас выводят.

«Вот оно… Гады, почему ночью?…» И до боли захотелось увидеть солнце… еще хоть раз — солнце!…

Нас выводят. Сейчас — скачок в сторону, в ночь… Живо работает воображение: крики, суматоха, выстрелы, а мы — от куста к кусту, задыхаясь, перебежкой, бегом… Кулаки налились свинцом, тяжелы… Хватит, чтоб раздробить лицо того первого, кто обнаружит меня. Но нельзя ошибиться, надо выбрать именно ту, все решающую секунду… Ни раньше, ни позже… Ночь… Холод. Ледяной холод травы пробирается по телу все выше. Нас ведут…

Мы сидели в юрте-в другой, у огня, отогнавшего ночь. Мы пили чай из услужливо поднесенных пиал. Мы еще пили чай, а свод разбираемой юрты уже исчезал над нами. Сквозь оголившиеся ребра его кусками, квадратами над нами выстраивалось звездное небо. И у нас сразу объявились друзья, много друзей, они наперебой говорили нам, что мы якши-адамляр — хорошие люди. Тахтарбай даже накричал на свою жену за то, что она в куче тряпья не могла сразу найти ичиги, подходящие для меня. Тахтарбай сам размочил горячей водой из кумгана эти ветхие, сшитые из одних заплат ичиги, чтоб они не жали мне ног. Зажигались кругом, как звезды, большие мерцающие костры. В темноте блеял, ржал, мычал бесчисленными голосами сгоняемый отовсюду скот. И громадные рога яков вставали, как ветви, над пламенем, и костры выхватывали из тьмы жующие мохнатые морды, отблескивающие красным круглые, немигающие глаза. Лаяли нервничающие, похожие на белых волков собаки. Быстрые тени халатов прыгали, разрастаясь и сокращаясь. И ночь сомкнулась черным сводом над кострами возбужденного становища басмачей.

А мы не смели верить в легкую радость, которая лилась из глаз, когда мы, скрывая улыбку, встречались взглядами. С надеждой прислушивались к темноте-не к той суматохе, что творилась вокруг, а к черным пространствам, дальше-туда, где, быть может, возникнут иные, страшные для басмачей, спасительные для нас звуки.

Женщины накручивали на себя сложные головные уборы, заматывали в лохмотья пискливых детей, без разбора, кучей совали тряпье в ковровые переметныя сумы, в мешки, в сундуки, заседлывали шарахающихся от костров лошадей, вьючили яков, вязали узлами арканы, бегали взад и вперед. И яки, выплывая в красный свет космами свисающей шерсти, сплющенными рещетками юртовых кольев, качающимися сундуками, тюками, обвешанные люльками с детьми и тряпьем, казались нам жуткими чудищами.

И все было необычно и странно…

Что же произошло?

Такова уж басмаческая натура. Нет никого наглее, алчней и кровожадней басмача, когда он не сомневается в своей удаче, когда его фантазия торжествует; и никого нет трусливее, растеряннее басмача при первой же его мысли о неудаче. В трусости тонет даже его всегдашняя изощренная хитрость, и тогда он бежит, бежит без оглядки, хотя бы опасность была за сто километров от него.

Опрометью, задыхаясь, прискакал Закирбай в кочевку с вестью о появлении кызыласкеров. Бежать, бежать скорей!… Через Алайский хребет, сквозь снега, в Кашгарию!

Когда нас вывели из юрты, когда мы увидели Закирбая, мы не сомневались, что нас выводят кончать. Но нас ввели в другую юрту и сначала ничего нам не объявили. Потом подбежал испуганный Умраллы и, забрызгивая нас слюной, наспех объяснил происходящее и тут же припал к нам с жалкими просьбами защитить его, когда явятся кызыласкеры. Еще не веря своим ушам, мы обещали ему защиту. И тут присел на корточки Закирбай и, хлопая нас по плечу, льстиво заглядывая в глаза Юдину, торопливо забормотал. Он друг наш, он прекраснейший человек, он нас вывез из банды тогда, и вот мы живы еще и сейчас. Это он сделал так, он наш спаситель.

— Дай мне бумажку, чтоб я мог показать ее кызыласкерам. Напиши, что я спас тебя и твоих товарищей. Ведь я же спас!

И Юдин вполне резонно ответил:

— Зачем же бумажка? Если ты действительно хочешь спасти нас, если мы останемся живы и придут кызыласкеры, мы скажем им, что живы благодаря тебе.

Тогда растерянным, испуганным голосом Закирбай возразил Юдину:

— А я не знаю, останетесь ли вы живы? Нет, ты лучше сейчас дай мне бумажку.

И Юдин уже требовательным тоном сказал:

— Ты спаси нас, ты сам передай нас кызыласкерам, и мы обещаем тебе, что они с тобой не сделают ничего… А что я буду писать бумажки?

Однако все тянется дольше, чем мы рассчитывали. И нет никаких кызыласкеров. Из цепочки дозорных всадников приезжают гонцы. «Телеграф» на полном ходу. Паника проходит. Видимо, радовались мы преждевременно. Кочевка недовольна Закирбаем: вот все его обещания! Сулил богатства, клялся, что кызыласкеров не существует, а теперь что? Опять убегай, бросай все, теряй скот? Опять снег, бескормица, страх за жизнь?… Басмачи молчат, не смея высказать этого вслух. Кочевка бежит, снизу тоже тянутся беглецы, скот, вьючные яки и лошади. Однако кызыласкеров все нет. И сам Закирбай расхаживает уже спокойнее. С нами держится неуверенно. Не грубит, не. угрожает, но о «бумажке» больше не просит.

Подходит к Юдину и говорит с фамильярной деловитостью:

— Вы инженеры? (Закирбай и меня принимает за инженера.) Ну, вот. Очень хорошо. Уведем с собой. Пойдете в Кашгар, в Янгишаар… Всюду, куда пойдем. Будете золото искать, соль искать. Разную работу делать будете. Мусульманами станете. Аллаху молиться надо. Жен дадим… Разве плохо? Я — хороший человек…