— Бросай, Мариам, в огонь!

— Ты сама брось! — улыбнулась Мариам.

— Нет… ты… — прошептала Зуайда.

— Ну, я разорву пополам, ты половину брось и я половину.

Зуайда все-таки медлила, глядела выжидательно. Тогда Ниссо первая протянула руку:

— Дай брошу я, Мариам!

И, получив кусок бумаги, Ниссо ткнула его в самую середину огня. Опасливые, настороженные взоры обратились к козленку. Услышав тяжкий вздох Зуайды, Мариам рассмеялась, но никто не поддержал ее смеха: может быть, козленок сдохнет не сразу?

Всю неделю после этого, боясь, что козленок заболеет, друзья приносили Зуайде: кто пучок клевера, кто горсть муки, кто сушеные ягоды, — пусть есть побольше козленок, нехорошо будет, если он сдохнет. Но козленок не заболел, и Зуайда неизменно сообщала, что он даже толстеет.

Однажды утром Мариам предложила всем внять с себя амулеты и бросить в огонь. Возник спор: не следует ли еще подождать? Мариам подняла спорщиков на смех, они, наконец, решились. Условившись никому до времени не рассказывать об их тайном сговоре, сняли с себя амулеты и швырнули их на трескучее хворостье очага.

И если в то утро, выходя из школы, все скрыли друг от друга свои тайные опасения, то через несколько дней, когда решительно ничто в их жизни не изменилось, уже вместе потешались над пережитыми страхами и над теми ущельцами, которые до самой смерти не хотят расстаться с глупыми, ничего не значащими подвесушками.

— Что еще нужно сделать, — спросила Ниссо, — чтоб я, как ты, Мариам, стала комсомолкой? По-моему мы все и так уже комсомол!

— Нет, Ниссо, не так это просто делается, — ответила Мариам. — Очень многого ты не знаешь еще… Подождем весны. Из Волости приедут товарищи, они скажут, достойны ли вы, сделали ли вы все, чтоб в Сиатанге был комсомол!

— Не понимаю тебя, Мариам! Ты говоришь: комсомол — это те, кто все может! Кто делает все по-новому! Кто не боится дэвов! Кто добивается хорошей жизни для всех! Кто даже перед глазами Бобо-Калона не побоится пойти против Установленного! Кто не верит, что солнце погаснет, и знает, что бога нет. Кто не лечится сажей с бараньим салом, а лечится твоими лекарствами, Мариам… Так?

— Так.

— Скажи, Бахтиор, разве мы не такие? Скажи, Зуайда, разве ты не такая? И ты, Худодод, и вы, сидящие здесь, друзья? Ведь мы ничего не боимся и будем делать все, все, что надо! Разве мы не такие, как ты, Мариам? Почему ж ты говоришь нам, что мы еще не комсомол?

Несколько смущенная, Мариам снова завела разговор о комсомольской организации ее родного города.

И снова возник долгий спор. И все забыли о ветре, свистящем за стенами бывшей лавки купца, и просидели до темноты, не ели и не пили весь день, и продолжали спор даже тогда, когда кончился весь хворост и огонь в очаге потух. Всем казалось, что в мире нет уже ничего неизвестного и недоступного, — вот только одолеть еще букварь, чтоб каждый мог сам читать книги и писать углем на бересте так же легко и просто, как могут это делать Мариам и Шо-Пир.

Каждый день в школе возникали новые споры, и к двенадцати первым ученикам скоро присоединилось еще несколько юношей и две девушки: подруги Зуайды, четырнадцатилетние Туфа и Нафиз, уговорившие своих отцов отпустить их в школу. Их отцы, бедные факиры, — из тех, кто осенью получил участки на пустыре, — долго не сдавались, но, после того как Шо-Пир поговорил с ними по душам да еще подарил им по пять тюбетеек рису, согласились. «Хорошо, ходите, только не смейте снимать с себя амулеты!» — сказали они своим дочерям.

Несколько раз вместе с Бахтиором в школу приходил и Карашир. Вскоре после исчезновения купца Карашир несколько раз, смущаясь, умолял Шо-Пира достать для него где-нибудь хоть крупицу опиума. Он клялся, что без опиума, наверное, умрет: живот болит у него, понос каждый день, не двинуть ни рукой, ни ногой, очень плохо ему. Шо-Пир, не веря в страдания Карашира, смеялся над ним, но тот действительно начал болеть. Мариам несколько дней подряд заставляла его принимать какое-то неведомое ему русское лекарство… Карашир почувствовал себя лучше, перестал просить опиум, лицо его посвежело. По утрам он теперь умывался холодной водой. Приходил в гости к Шо-Пиру и Бахтиору, шутил и смеялся и рассказывал всяческие небылицы, чего прежде как будто вовсе не умел делать. Новый халат приучил его держаться с величественной осанкой. Карашир любил объяснять всем, что он не факир, а сеид, потому что только сеиды носят халаты с такими длинными рукавами, из которых не выпростать руки.

Все знали: Рыбья Кость перестала бить мужа и только по-прежнему часто кричит на него. В школу Карашир попросился сам, узнав от Ниссо, что там ведутся разговоры о новой, хорошей жизни.

Когда первый раз он уселся, почесывая бородку, в кругу молодежи, все готовы были посмеяться над ним. Но Мариам предупредила насмешки сердитым взглядом, и Карашир, ничего не понимая из того, что говорилось, чинно и строго просидел на ковре до вечера и, уходя, сказал, что теперь будет ходить сюда каждый день.

Скоро его перестали замечать: обычно во время занятий он не произносил ни слова, но он слушал, так внимательно и вдумчиво слушал, что однажды поразил всех. Как-то раз, когда Мариам предложила присутствующим написать на кусках бересты какую-нибудь короткую фразу, Карашир неожиданно взял из рук Худодода кусочек бересты, на котором тот приготовился писать, и, не обращая внимания на удивление окружающих, вывел корявым почерком: «Я Карашир комсомол», и с важностью протянул бересту Мариам.

Она прочитала вслух, и все расхохотались, указывая пальцами на бороду Карашира. Крикнув: «Да замолчите вы!», Мариам дружески обняла Карашира:

— Молодец! Честное слово, ты молодец… Хочешь, буду заниматься с тобой отдельно? Смотрите, как ловко он научился писать!

Польщенный Карашир, оглядев притихшую молодежь, сказал, не скрывая радости:

— Конечно, хочу! Раньше их в Москву письма буду писать! Теперь хлеба у меня много будет, в гости к себе позову всю Москву!

Слова Карашира снова вызвали хохот. Он не обиделся и, счастливый, оглядел всех искрящимися глазами.

С этого дня Карашир в школе стал разговорчивым, и его шутки порой даже мешали занятиям. С амулетом своим он, однако, не расставался, а когда Ниссо заметила, что неплохо бы ему последовать примеру остальных, рассердился и, плюнув себе под ноги, заявил:

— У каждого своя голова, и дэвы у меня свои, что хочу, то и делаю с ними. И не тебе, Ниссо, глупой женщине, указывать мне мой путь!

Так дом купца стал отличен от всех домов Сиатанга. Казалось, только в один этот дом свистящая снежными вихрями, насыщенная незримыми дэвами, унылая, грозная зима никак не могла пробраться.

Будь Бахтиор более уверен в себе, он, конечно, давно дал бы волю своему чувству. Но он не знал, что можно ему и чего нельзя: смелый и решительный в обращении со всеми, он с робостью следил за каждым взглядом не понятной ему, веселой и строгой Ниссо. Ни на что не решаясь, ничего не высказывая, он не мог побороть в себе неотступного желания все время быть с ней. В сущности, это получалось само собой: жизнь Ниссо проходила только дома и в школе, зимой больше некуда было деться. Короткий путь от дома до школы по занесенной снегом тропе они всегда совершали вместе. Однако побыть с Ниссо наедине Бахтиору почти не удавалось, потому что обычно их сопровождала Мариам. Да и пронзительный морозный ветер постоянно дул с такой злобной силой, что путникам было не до разговоров.

В школе Ниссо углублялась в занятия, Бахтиор же смотрел на нее, часто не слушая объяснений Мариам и потому в познаниях значительно отставал от Ниссо.

Возвращаясь домой, Ниссо всегда стремилась быть поближе к Шо-Пиру. «Конечно, — думал Бахтиор, — ей интересно слушать все, что рассказывает Шо-Пир, он знает так много; если б я знал столько, разве все кругом не слушали бы одного меня?» Он обожал Шо-Пира, считая его выше всех людей на земле, почитал его силу, знания, ум и авторитет и стал бы врагом каждому, кто отнесся бы к Шо-Пиру иначе. Сначала, впрочем, он зорко и испытующе наблюдал за Шо-Пиром: не кинет ли тот особенного взгляда на Ниссо, не заговорит ли с ней отдельно от всех других, не коснется ли ее руки? Но Шо-Пир — особенный человек, — казалось, он и не может думать о женщинах!