Комната помначзаставы Касимова превращена в штаб, в столовую, спальню, клуб и приемную. В ней- теснота. Мы сидим, лежим, спим, работаем и едим на полу. Больше негде. Ни места, ни мебели нет. А Касимов привык к чистоте и порядку, он взывает к нам, и по очереди мы выметаем окурки, стелем чистые газеты на середину кошмы, где обедаем, и на маленький стол, изобретаем пепельницы из папиросных коробок. Мы не хотим переворачивать вверх дном эту комнату, но что поделаешь! Она густо перенаселена.

— Ладно, майли,- смиряется Касимов, — с гостями жить, по-волчьи выть. К вам в гости приеду, такой же беспорядок устрою!

— Ну, это, братишка, дудки. У меня жена. Она тебе по загривку надает, если намусоришь!-смеется комвзвода Топорашев.

Топорашев — всеобщий любимец. За высокий ли рост и красивое смелое лицо, за горячность ли черных глаз, за веселую насмешливость или просто за то, что Топорашев- «рубаха-парень», но любят его все на заставе, прощают ему колкие шутки и неиссякаемую неугомонность.

Даже усатый Черноусов, положительный, спокойнейший Черноусов, старый вояка, начальник мангруппы, не сгоняет его с единственной кровати, которая по праву старшинства принадлежит теперь, конечно, только Черноусову. Топорашев лежит на спине, курит и, жесгикулируя, трунит над Демченко, который ходил сейчас удить рыбу «маринку» и ничего не поймал. Демченко-политрук, но Демченко юн и застенчив. Он белобрыс и тих, он противоположность Топорашева, но он только посмеивается над топорашевскими остротами, кивает Моору, и Моор, смеясь, говорит:

— Топорач, ты не тронь нашего Демченко, что подзуживаешь?… Спой песенку, Демченко!…

Черноусов читает затрепанный роман Белла Иллеша, Юдин с Русиновым уже сошлись на шахматах, бравый, деловой, задиристый как петух Олейничев то и дело входит и выходит-он полон хлопот по своему эскадрону.

Со дня возвращения из плена Юдин и я жили со всем комсоставом в этой комнате Касимова. Все дни самого Касимова уходили на заботы по содержанию в порядке заставы и в хлопотах о продовольствии, о фураже и обо всем прочем необходимом. Начальник заставы Любченко жил с женой и ребенком в другой комнате. Он был занят по горло.

Юдин и я решили остаться на заставе на столько времени, сколько будет нужно для предстоящих дел и для содействия в ликвидации банды. Мы три дня прожили в банде и обладали многими важными и точными сведениями о ней.

Кроме того, в тылу у нас, в ущелье Бель-Аули, сидела другая банда, и возвращаться в Ош без охраны нам было бы рискованно. Черноусов обещал предоставить нам охрану, когда положение с бандой выяснится и будет возможность выделить для нас десяток бойцов.

Вечер на погранзаставе. Первый вечер после нашего возвращения из плена. Керосиновая лампа подпрыгивает на стеле. Фитиль коптит, но мы этого не замечаем. Комвзводы спят на полу, на подстеленных бурках. Юдин играет в шахматы с Моором. Я разговариваю с Черноусовым о шолоховском «Тихом Доне». Черноусову быт казаков хорошо знаком: он прожил среди них многие годы. Черноусов хвалит «Тихий Дон» и рассказывает о казаках, покручивая огромные усы. Черноусов сам — как хорошая книга. Рассказчик он превосходный. За стеной выделывает веселые коленца гармонь; слышу топот сапог и-в перерывах-приглушенный стенкой хохот. Разлив гармони резко обрывается, тишина, потом стук в дверь и взволнованный голос:

— Товарищ начальник…

Черноусов вскакивает.

— Можно… Что там такое?

В дверях боец.

— Товарищ начальник… Вас требуется!…

Черноусов поспешно выходит. Прислушиваюсь. Смутные голоса. Слышу далекий голос Черноусова:

— Все из казармы… Построиться!

Громыхая винтовками и сапогами, топают пограничники. Комвзводы вскакивают и выбегают из комнаты, на бегу подтягивая ремни. Выхожу и я с Юдиным… Тяжелая тьма. Снуют, выстраиваясь, бойцы. Впереди на площадке чьи-то ноги, освещаемые фонарем «летучая мышь». Человек покачивает фонарем, круг света мал, ломаются длинные тени; сначала ничего не понять. Мерцающий свет фонаря снизу трогает подбородки Черноусова, Любченко и комвзводов. Подхожу к ним,-в темноте что-то смутное, пересекаемое белой полосой. «Летучая мышь» поднимается-передо мной всадник, киргиз, и поперек его седла свисающий длинный брезентовый, перевязанный веревками сверток. Фонарь опускается; слышен глухой голос:

— Веди его на середину…

Фонарь движется дальше, поднимается,-второй всадник, с таким же свертком.

Черная тьма. Фонарь качается, ходит, вырывая из мрака хмурые лица. Я понимаю, что это за свертки, меня берет жуть; кругом вполголоса раздаются хриплые слова: «Давай их сюда»… «Заходи с того боку»… «Снимай»… «Тише, тише, осторожнее»… «Вот… Еще вот так… теперь на землю клади»… «И этого… рядом… «Развязывай»… «Ну, ну… спокойно»…

Голоса очень деловиты и очень тихи. Два свертка лежат на земле. Комсостав и несколько бойцов сгрудились вокруг. Черная тьма за их спинами и над ними. Чья-то рука держит фонарь над свертками. Желтым мерцанием освещены только они да груди, руки и лица стоящих над ними. Двое бойцов, стоя на коленях, распутывают веревки…

…В брезентах — трупы двух замученных и расстрелянных басмачами красноармейцев.

Черноусов подошел к фронту выстроенных бойцов:

— Это Бирюков и Олейников! (Командир говорил резко и решительно.) Завтра выступим. Пора кончать с бандой!… Понятно?

— Понятно… — ответил глухой гул голосов.

— А теперь расходись по казарме. Бирюкова и Олейникова обмыть, одеть. Сейчас же отправим их в Ош!

…С начала революции традиция: пограничников, убитых басмачами в Алае, хоронят в Оше…

Их было трое, на хороших конях. Поверх полушубков были брезентовые плащи. За плечами- винтовки, в патронташах-по двести пятьдесят патронов. На опущенных шлемах красные, пятиконечные звезды. Они возвращались из Иркештама. Одного звали -Олейников, другого — Бирюков, третий — лекпом, и фамилии его я не знаю.

Завалив телеграфные столбы, лежал снег в Алайской долине. Набухший и рыхлый, предательский снег. Три с половиной километра над уровнем моря. В разреженном воздухе бойцы трудно дышали. На родине их, там, где соломой кроют избы, высота над уровнем моря была в десятки раз меньше. Там дышалось легко, и никто не задумывался о странах, в которых кислорода для дыхания не хватает. Там жила в новом колхозе жена Бирюкова, отдавшая в детдом своих пятерых детей. Она не знала, что муж ее на такой высоте. Она никогда не видела гор. Жена Олейникова жила в Оше и перед собою видела горы. Горы, как белое пламя, мерцали на горизонте. Голубое небо касалось дальних слепительно-снежных вершин. Вверху белели снега, а внизу, в долине, в Оше цвели абрикосы и миндаль. Жители Оша ходили купаться к холодной реке Ак-Буре, чтоб спастись от знойного солнца. Жена Олейникова ходила по жарким и пыльным улицам, гуляла в тенистом саду. Жена лекпома жила в другом краю-далеко на севере, там, где земля черна и где сейчас сеют рожь.

Их было трое, на хороших конях. Они возвращались на погранзаставу в Суфи-Курган. Иногда они проходили только по полтора километра в день. Лошади проваливались в снегу, бились и задыхались. Пограничники задыхались тоже, но вытаскивали лошадей и ехали дальше. У них был хороший запас сахара, сухарей и консервов, У них были саратовская махорка и спички. Больше ничего им не требовалось. На ночь они зарывались в снег и спали по очереди. Из вихрей бурана, из припавшего. к земле облака в ночной темноте к ним могли подойти волки, барсы и басмачи. По утрам бойцы вставали и ехали дальше. Ветер продувал их тулупы насквозь. Они с бою, держась за хвосты лошадей, взяли перевал Шарт-Даван. Здесь высота была около четырех километров. Спускаясь с перевала, они постепенно встречали весну. Весна росла с каждым часом. Через день будет лето. Кони приободрились, выходя на склоны, где стремена цепляли ветви арчи, где в полпальца ростом зеленела трава. Завтра пограничники въедут во двор заставы.