— Весной молодую жену захотел купить Азиз-хон. Красивую жену взял он себе в наших горах. Сорок монет заплатил за нее. Любит ее. Хорошо у него жила. Зовут ее — слышали это имя? — Ниссо.

— Какая Ниссо? — быстро вымолвил Карашир. — Не та ли…

— Я говорю, Карашир! — повысил голос Исоф. — может быть, ты говорить теперь будешь?

Ущельцы переглянулись. Карашир умолк.

— Та! — хлопнул себя по колену Исоф. — Та самая! Негодная тварь убежала от Азиз-хона, а мы, дураки, пустили ее в наше селение. Живет у мужчин, а мы молчим! Гнев Азиз-хона на нас!

Последние слова Исофа прозвучали угрозой. Молчаливые ущельцы почувствовали ее. Нехорошо, когда большой человек гневается на маленьких… Каждый из сидящих вокруг Исофа размышлял по-своему, но каждый из них понимал, что такое дело — совсем не простое дело. Если бы не новая власть в Сиатанге, следовало бы прогнать женщину, отдать ее Азиз-хону; сказать ему: не знали мы, кто она. Но женщина сейчас у Шо-Пира и Бахтиора! Все может кончиться не так просто…

Понял это и Карашир и сказал:

— Может быть, теперь уже не захочет взять ее к себе Азиз-хон? Наверно, проклял такую жену!

— Проклял? Все равно, сначала захочет вернуть. Что сделает он с неверной женой потом — какое нам дело? Мы должны вернуть ее мужу.

— Шо-Пир не позволит! — убежденно вымолвил Карашир. — время теперь другое.

— Плевать на Шо-Пира нам! Чужих слушаем.

— Не чужой он. О нас заботится.

— О себе он заботится! Руки длинные! — раздраженно перебил Исоф.

— Неверно это! — выкрикнул молодой ущелец.

— Неверно это, и я говорю! — вскочил с камня другой.

Карашир осмелел, тоже вскочил с камня и, придерживая овчину, подступил к Исофу:

— Стыдно тебе так говорить, Исоф! Когда ты был служкой у пира, тебя ногой били в живот, когда я сеидам навоз собирал, камнями били меня… Кто бьет нас теперь? Кто помог нам, если не наш Шо-Пир? Три года он здесь живет, что сделал себе? Быков завел, коров, лошадей, сады? Ничего нет у него! Гороховую похлебку, как и мы, ест! Бахтиор, скажешь, дом имеет, корову имеет, сад у него? Плохо это? Неправда, хорошо это: всех нас беднее был Бахтиор! У тебя, Исоф, больше ничего нет — ты работать не любишь. У меня больше нет ничего, потому что… знаете все: грех на душе моей, больной валяюсь, двужизненный дым голову мою кружит, а все-таки сквозь дым вижу я: вода на пустырь пойдет — для нас. По слову Шо-Пира пойдет, — понимаем мы! Теперь Шо-Пир женщину себе взял? Хорошо, пусть взял, не у нас отнял ее, сама прибежала! Почему ему жены не иметь? Или Бахтиор не мужчина разве? Настоящий мужчина не поделит жены с другим. Живут, как друзья, в одном доме, не ссорятся, не убивают друг друга, значит, позора в их доме нет, значит, о свадьбе скоро услышим!

Распаленный Карашир уже размахивал руками перед Исофом, а тот, мрачный, стоя перед ним с искаженным лицом, напрасно старался его перебить.

— Слушай ты меня, нечестивец! — толкнув в грудь Карашира, прокричал, наконец, Исоф. — Установленное собаке кидаешь? Об этом не буду с тобой говорить, о другом слушай! Мирзо-Хур сказал: Азиз-хон закроет тропу, не позволит ему покупать товары, голод придет, что будем делать тогда? Твоего зерна, пока солнце до колена дойдет, не хватит. Моего зерна — до лодыжки не хватит. Как без купца проживешь? Камни будешь варить? Колючей травой восемь детей прокормишь?

Упоминание о голоде сразу подействовало на Карашира. Гнев его улетучился. Отступив на шаг, он неуверенно произнес:

— Караван придет…

— Веришь? — язвительно протянул Исоф. — Я не верю. А еще скажу: злоба Азиз-хона — нехорошая злоба. Из-за проклятой распутницы не надо ее вызывать! Не я это говорю. Мудрость словами судьи Науруз-бека так говорит. Бога гневим, Азиз-хона гневим, Бобо-Калона и купца гневим, из-за чего? Из-за дряни чужой? На нее глядя, наши женщины повернутся спиною к мужьям. В глаза нам станут плевать. Отдать ее Азиз-хону — делу конец, беды нам не будет.

— Правильно! Отдать! — послышались голоса сгрудившихся вокруг Исофа ущельцев. — Истину говорит!

Карашир беспомощно оглянулся:

— Кричите! Сельсовет не допустит этого!

— Сельсовет? — усмехнулся Исоф. — Что нам твой сельсовет? Что такое сельсовет? Твой Шо-Пир говорит: сельсовет делает, как народ решает! Слышишь, что решает народ?

— Не народ здесь, двадцати человек не будет.

— Двадцати? Хорошо. Пусть весь народ соберется! Весь Сиатанг! Большое собрание устроим. Увидишь, что скажет народ.

Крики спорящих уже разнеслись далеко. Не понимая, что происходит, перепрыгивая со скалы на скалу, к площадке сходились другие ущельцы и вступали в спор.

Люди, которых Ниссо никогда не видела, о существовании которых даже не знала, здесь, среди черных, беспорядочно нагроможденных скал, решали ее судьбу. Словно тучи сгущались над головой девушки, не ведающей о приближении беды. Эта беда была страшнее пасти Аштар-и-Калона.

В узком проходе между иззубренными каменными громадинами показался Шо-Пир. Увидев его, спорящие разом притихли.

— Что за шум, друзья? — спросил Шо-Пир, подойдя к площадке и оглядывая взволнованных ущельцев.

Все молчали.

— Может быть, не хотите сказать мне, о чем был спор? Я не стану и спрашивать.

— Собрание надо, — наклонившись над своими снопами и перебирая их, угрюмо буркнул Исоф.

— Собрание? Зачем?

— Дела всякие есть.

— Какие? — сказал Шо-Пир так тихо, что его могли бы и не услышать. Но все услышали и молчали.

— Какие дела, Исоф? — так же тихо повторил Шо-Пир.

Глядя сбоку на пыльные сапоги русского, Исоф проворчал:

— Разные есть.

— Скажи ты, Карашир.

— Я скажу! Твоя Ниссо, Шо-Пир, — жена Азиз-хона. Требует ее Азиз-хон назад… Вот о собрании разговор — не знаем мы, как народ решит…

Губы Шо-Пира сжались. Ущельцы сумрачно следили за выражением его лица. Шо-Пир сдержался.

— Что же… Давайте устроим собрание… Только сейчас, пока молотьба не кончена, некогда собираться. Вот в праздничный день, когда будем канал открывать, — заодно тогда.

Резко повернулся, пошел прочь от площадки. Худшее из того, что он мог предвидеть, случилось.

Но, поднимаясь к своему дому, сосредоточенный, злой, Шо-Пир ни на миг не усомнился в том, что он победит. Будет большая борьба, и надо продумать все как можно тщательнее. Хорошо уж и то, что ему удалось выиграть время. Во всяком случае, ни при каких обстоятельствах, никогда, Ниссо не будет отдана Азиз-хону! Ибо в Сиатанге есть и будет всегда советская власть! А откуда идет злоречье, ему, кажется, было ясно.

Долго возится Бахтиор, собирая между камнями глину, и, наконец, наполнив обе корзины, щелкает осла хворостиной. Под желобами старого канала, среди камней, орошенных падающими каплями, растут маленькие цветы «хаспрох». Сорвав цветок, Бахтиор закладывает его стебель под тюбетейку, весело напевает однотонную песенку, одну из тех коротеньких песенок, какие ущельцы поют всякий раз, когда ничто не нарушает их беспечного настроения:

Бахтиор не думает о том, что поет; подгоняя осла, он следит, чтоб тот не зацепился корзиной за какой-нибудь выступ. Спускаясь через крепость, Бахтиор мельком взглядывает на старую черную башню. Бобо-Калона не видно, но он, вероятно, в башне, — Бахтиору хочется петь громче, чтоб старик, услышав, позавидовал факиру, у которого сегодня так хорошо на сердце.

— «Из нас двоих беспокойней ветер», — громче повторяет Бахтиор и внезапно меняет песенку: