Потом ты засыпаешь на обитом пурпурным бархатом диване и уже больше не просыпаешься. Тебе снятся сны о подводных городах и павлинах, которые с важным видом расхаживают по песчаному дну океана. Какую бы разгоняющую смесь ты не приняла, теперь она разливается у тебя по капиллярам, перекрывает твои артерии и замораживает твою кровь. Ты умираешь в Пэйсли-парк. Утром телохранители закапывают тебя за домом, позади мусорных баков, где уже полно других девушек.

Ты не можешь поехать домой. Ты должна остаться. Можешь ли ты описать свою жизнь по одному ключевому моменту? Назвать ось, вокруг которой все вращается? Момент, с которого тебе хотелось бы все перемотать назад и переделать? Ты осознаешь, что совершила ошибку. Большую, толстую, волосатую ошибку с глазами. Ты бежишь обратно в здание. О чем ты только думала? Ты же любишь Тору, любишь его, и тебе нет дела до его «дефекта», его физической ущербности. Ты пробегаешь по коридору и колотишь в дверь квартиры 1931, но Тору не открывает. Ты колотишь в нее до тех пор, пока костяшки твоих пальцев не становятся красными, одну ты разбиваешь, и на двери отпечатывается маленькое кровавое пятно в виде подковы. Он заперся от тебя. Тебя охватывает паника — ты колотишь громче. Ничего.

Ты выходишь на улицу. Снаружи непривычно. Когда ты переходишь улицу, люди идут сплошным потоком и, как приливная волна, уносят тебя к станции Йойоги, глубоко под землей, современной, хорошо освещенной. Там полно компьютерных приборов. Что, если он больше никогда с тобой не заговорит? Что, если ты потеряешь с ним связь? Что, если ты потеряешь его? Какая была его любимая еда? Лапша «Якисоба»? Может быть, она. Забудешь ли ты это? Что, если ты это забудешь? Забудешь его? Сколько ты уже забыла? Был ли его запах похож на кленовые стружки или прессованные кленовые листья? Куда тебе спрятать это сокровенное? Куда, в какой ящичек в памяти положить? Может, тот, что называется «дайчи» (земля)? Он был твердым. Он был как почва под ногами. Или «кареши» (парень)? Нет. Конечно, нет.

Ты бежишь обратно под дождем, уронив по дороге свою спортивную сумку, на которую успевает наступить сотня японцев, прежде чем сменяется свет светофора, и ты прорываешься к его дому, чтобы снова колотить в его дверь.

Ты остаешься в Японии. Два месяца спустя дождливым вечером ты потягиваешь кофе в ко-хи-шоппу (кофейне), когда натыкаешься на сообщение об этом в газете. Слова кажутся разрозненными. «Признанный художник… Тору Нишигаки… Самоубийство… Окно… Тротуар».

Тору Нишигаки. Самоубийство. Окно. Тротуар.

Ты проливаешь кофе. Тыльная сторона руки горит. Газета падает на пол. Какое было ощущение от кончиков его пальцев? Были ли они похожи на мрамор или полированное дерево? К какой категории отнести его самого? «Забытое»? «Сэсоки» (оставленное) или, может быть, «джин» (мужчина)? Или просто «джи» (ребенок)? Ты бросаешься на улицу, тебе навстречу кидается целый мир, который пребывает в такой же панике. Размытые цвета, речь на излете дыхания, головная боль сковывает лоб, птицы, которым некуда лететь. Студия находится в трех милях от тебя, и ты бежишь.

Ты продолжаешь жить в Японии, хотя и не можешь привыкнуть к этой жизни. Ты присоединяешься к общине американских эмигрантов-художников, которые живут в японских трущобах. Ты пытаешься рисовать, пытаешься работать, но из этого ничего не выходит. Ты думаешь о Тору. Теперь его легко найти. Мраморная плита на кладбище неподалеку. Память зарезервировала для него удобное место. Там ты кончаешь с собой. Рядом с ним. Ты застрелилась. Теперь он находится в той категории, которую ты всегда можешь найти. В твоем сознании он находится под словом «тори» (птица). Потому что он летает.

Ты выходишь замуж за другого художника, эмигранта из Австралии. У него золотой передний зуб. Вы вместе рисуете и работаете в магазине, где продаются художественные принадлежности. Однажды ты проходишь мимо станции Йойоги, когда пассажирский поезд, прибывающий вовремя, направляемый диспетчерами, сходит с рельсов и попадает прямо на улицу. Ты отправляешься на небеса, которые представляют собой маленький японский домик у подножия горы. Там ты пьешь чай у огня и рисуешь, но немного.

Ты возвращаешься в Америку и едешь в Уолкеровский художественный центр, который представляет собой череду больших «причесанных» алюминиевых зданий возле сада со скульптурами и гигантской ложкой из стекловолокна, на которой лежит огромных размеров красная спелая вишенка. Известно, что парочкам нравится на этой ложке заниматься сексом. Основание ручки — очень удобное место для спины, а если парочка амбициозна, они на цыпочках прокрадываются к изгибу ложки, запрыгивают на вишенку и трахаются на ее черенке.

Ты живешь в «апартаментах 510», расположенных через дорогу от скульптуры, и регулярно видишь на ней любовников. Ты достаешь телескоп и наводишь его на белые мясистые бедра, видишь, как зимой от тел поднимается пар. Ты снимаешь их телефотообъективом, делаешь зернистые фотографии, увеличиваешь их, печатаешь с зеленым фильтром и вешаешь на стену. Ты звонишь Тору, но он не отвечает. На твои звонки вообще никто не отвечает. Ты сдаешься. Ты стараешься сосредоточиться на своей работе и на том факте, что ты художница, имеющая собственное выставочное место в престижном музее, а это что-то да значит, хотя ты и не знаешь что.

Ради вдохновения ты иногда ходишь к железнодорожным путям, темными деревянными стежками соединяющим Миннеаполис с Сент-Полом. Через Миссисипи, бурлящую грязно-коричневую реку, впадающую в море, построены мосты. Многие люди пытались покончить с собой, прыгая с железнодорожных мостов в реку. От самого падения они никогда не погибают, они умирают ниже по течению, после того как потоком их уносит к плотине, где они попадают во вращающиеся металлические челюсти «сита» — системы гидравлических резок, предназначенных для разрубки деревьев и ветвей, приносимых рекой.

Иногда по вечерам ты ходишь на танцы. Ты ходишь в клуб «Первая авеню». Дрянной подвал, а не комната, с VIP-гостиной, где ты сидишь с совершенно пустой головой, пока однажды к тебе не подходит крошечный мулат, похожий на лань с влажными глазами, а за ним его телохранители. Он в спортивном костюме из голубого плюша (это Принс, мать его за ногу). Он собирает женщин для какой-то вечеринки у себя дома и предлагает прокатиться на лимузине. Ты думаешь о Тору, студии и белой картине. Почему бы не сесть в лимузин, разве тебе есть, что терять?

Ты садишься в лимузин еще с восемью девушками. Почему бы нет? Вы сорок минут едет до Шанхассена, и лимузин въезжает на подземную парковку. Вас всех провожают в звукозаписывающую студию, задрапированную шелками и бархатом, повсюду горят свечи. Там алкоголь, кокаин, мет. Там полно всякого дерьма, о котором ты даже не слышала. Потом ты все это сворачиваешь. Тебе вдруг становится грустно. Ты проделала весь этот путь на вечеринку, но теперь она кажется тебе скучной. Банальной. Ты проходишь в соседнюю комнату, где находится звукозаписывающая студия, и пробегаешь по клавишам пианино. В соседней комнате девушки катаются по полу, а музыка похожа на постоянную звуковую атаку. Ты поешь грустную песню, сочиненную тут же на месте. Потом еще одну. Сама себя занимаешь, пока за дверью гудит вечеринка.

Из звукозаписывающей будки появляется фигура — а ты и не знала, что там кто-то есть. Это Принс. Он вертит в руках зеленую стеклянную тросточку и садится на скамью. «Продолжай играть», — говорит он, что ты и делаешь. Довольно скоро вас находят гости вечеринки и вваливаются внутрь, но Принс велит им замолкнуть. «Издадите хоть звук — валите отсюда», — говорит он и просит тебя продолжать петь. Он начинает подпевать, взяв тон ниже и подыгрывая себе на гитаре, которая появляется из ниоткуда. Ты в Шанхассене, в штате Миннесота, на джем-сейшне с Принсем в Пэйсли-парке.