Я говорю Людмиле Хмельницкой об этом и о том, что ландшафт Витебска — один из главных героев Шагала, и она соглашается, добавляя, что все городские постройки, над которыми летят любовники, изображены с предельной точностью: перспектива и детализация выверены скрупулезно.

Тем временем мы приезжаем в дом-музей Шагала, небольшой одноэтажный дом из красного кирпича, с памятником художнику во дворе. Здесь экспозиция (стулья, этажерки, утварь) выполнена по висящим тут же на стенах наброскам Шагала, сделанным на память перед его отъездом в Париж: художнику проще было набросать своей рукой характерные бытовые сценки и интерьеры дома, чем воспользоваться фотоаппаратом. Вот мать провожает отца, машет ему рукой с крыльца — очень эмоциональный жест, глухая спина: вероятно, отец Марка Шагала отправился совсем не на праведные дела. Вот Шагал рисует свою комнатку, где среди рабочего беспорядка изображает самого себя, стоящего на руках, и подписывает: «Я схожу с ума. 1911 год». В семье пять сестер, два брата — на три дома, два из которых сдавались квартирантам, и у одного из них Марк Шагал вынужден был снимать комнату, которую использовал как мастерскую.

Людмила Хмельницкая, проведя нас по комнаткам, говорит: «Иностранцев особенно поражает то обстоятельство, что один из самых признанных в мире художников рос в такой бедности. Однажды я гостила во Франции у супружеской четы, которая прислуживала в доме Шагалов в последнее десятилетие жизни художника, и они в конце беседы нерешительно спросили: „А это правда, что Шагал происходил из бедной семьи?“».

Мы подходим к стене, на которой представлена часть из девяноста шести иллюстраций Шагала к «Мертвым душам». Это поразительная серия, по которой можно написать не одну искусствоведческую диссертацию. Там есть, например, двойной портрет Шагала и Гоголя, где сходство двух художников представлено не только носами. Они словно бы преломляются друг в друге. Не только Шагал похож на Гоголя, но и Гоголь оказывается похож на Шагала. Комната Плюшкина выписана с тщательной детализацией, в точном соответствии с описанием и перечнем Гоголя. Мир Шагала в этих иллюстрациях настолько тесно срастается с гоголевским гротеском, что оказывается ему изоморфен, и остается только восхищаться этим явлением русской культуры.

Людмила Хмельницкая объясняет: «Я готовлю сейчас книгу о Белле Шагал. Она была талантливой и лучше образована, чем ее муж. Литературу она знала точно лучше Марка. Я нашла ее гимназический табель в городском архиве. Из него следует, что выпускной экзамен она держала как раз по „Мертвым душам“ и получила „отлично“».

На обратном пути из музея в гостиницу заезжаем взглянуть на руины синагоги. Некогда богатая внушительная постройка находится в запустении, внутри стен — горы мусора, проросшие осиною и бурьяном. На некоторых кирпичах я замечаю заводское клеймо и пытаюсь прочесть год изготовления. Давид вместе со мной обходит развалины и вздыхает: «Когда-нибудь все наши дела приобретут примерно тот же жалкий вид».

За обедом внимательно изучаем прейскурант на «бой посуды», Давид говорит об Аркане Кариве, как тот яростно увлекался танго. Говорим с неизбежностью и об ушедшем Михаиле Генделеве, и Вика вспоминает его автоэпитафию:

Мы выезжаем из Витебска и за ратушей провожаем взглядом желтое классицистическое здание, в котором, как рассказала нам накануне Людмила Хмельницкая, жил и справлял свое 43-летие Наполеон, а сейчас располагается районное управление КГБ.

Везде и всюду болтаем, в пути и за столом. Говорим с Давидом о Викторе Франкле, о его книге-подвиге, о том, как его укрепил и направил Любавичский Ребе, попросивший психиатра выразить в книге свой опыт жизни в концлагере. И я вспоминаю также, что когда-то очень запомнилось у Франкла: в те времена, еще до изобретения антидепрессантов, единственное средство, которым врач мог помочь находящемуся в депрессии человеку, — это сочувствие. Каждый день, писал Франкл, врач должен вселять в больного надежду на выздоровление, выражать искреннее глубокое к нему сочувствие; никогда нельзя оставлять человека наедине с несчастьем…

Вика Мочалова оживилась, когда зашла речь о мире искусства, о проблеме подделок в нем. В разговоре о Шагале я вспомнил, как были написаны одним современным художником, не то проходимцем, не то гением (что, случается, одно и то же), несуществующие картины Вермеера. И как мой знакомый художник на парижском аукционе малоизвестного русского искусства распознал по «энергии штриха» рисунки Натальи Гончаровой — за что был потом вознагражден большой прибылью при их перепродаже, с уже установленным экспертами авторством.

В ответ Вика рассказала историю. Однажды коллекционер художественного искусства Георгий Дионисович Костаки собрал консилиум из двадцати художников и представил им на опознание рисунки Кандинского. Девятнадцать художников сказали, что не может быть и речи, чтобы эти почеркушки оказались сделаны Кандинским. И только один художник сказал: «Это так плохо, что не может быть подделкой». Через месяц Костаки вернулся из Парижа и объявил этим художникам, что все они дураки, потому что вдова Кандинского подписала ему авторство рисунков. Художники только пожали плечами. А еще через полгода эта история дошла до художника Эдуарда Штейнберга, и он попросил у Костаки разрешения взглянуть на те рисунки. А когда увидел, воскликнул: «Это же мои упражнения! Я ставил перед собой работы Кандинского и водил углем по бумаге, стараясь обучиться манере великого мастера. Меня интересовала энергия линии, сила и точность руки мастера. После я, разумеется, хотел их выбросить, но кто-то из знакомых, оказавшись в тот момент в моей мастерской, забрал их у меня и унес с собой».

В связи с поддельным Вермеером Вика еще вспомнила, как однажды повела одного из основоположников московского концептуализма Виктора Пивоварова на выставку в Третьяковскую галерею, где выставлялись работы некоего коллекционера. Дело в том, что афиша выставки упоминала имя Пивоварова, который почему-то не помнил, чтобы он когда-либо продавал этому человеку свои работы. И вот они входят в выставочный зал, и Пивоваров стекленеет перед картиной, под которой стоит его имя. Дальше происходит такой диалог: «Всё это замечательно, но я этой картины не писал». «Так пойдем же срочно объявим о подделке!» — восклицает Вика. «Не надо, — отвечает художник. — Пускай висит, хорошая картина».

Экскурсия по Гомелю начинается с детского сада «Атиква», затем мы направляемся через город по улице Кузнечная, к месту основного поселения евреев. В конце улицы находится завод Фрумина, ныне — имени Кирова. На нем производилось, среди многого, стратегическое оснащение флота: якоря, без которых в шторм корабли могли быть разбиты о берег. Гомель сильно разросся с того момента, как в нем пересеклись два железнодорожных направления, что способствовало не только созданию узловой станции, но и разнообразному притоку товаров. Всё это следует из рассказа экскурсовода, которая говорит водителю микроавтобуса: «Подъезжайте к воротам» — и, расстегивая пальто, демонстрирует, как ей жарко: «Дмитрий Петрович, вы подогреваете?! Здесь же все в одежде!»

В Гомеле главная достопримечательность — Дворец. Принадлежал он когда-то покорителю Персии — Паскевичу, чьи талантливые реляции царю в Петербург писались рукой Грибоедова, растерзанного позже толпой в Тегеране. Изначально дворец принадлежал польскому аристократу Анджею Чарторыйскому, который так и не покорился Гкатерине Великой, за что был изгнан из собственных земель. В советские времена территория вокруг дворца была мало проходима, особенно в темное время суток, теперь же здесь белки спускаются из дупел, чтобы подобрать орешки или семечки из детских ладоней, работает тир и крутится карусель с конками-горбунками и жирафами. Нынче парк вокруг дворца ухожен — полон света в золотистой листве, — ив пруду, в глубоком овраге, над которым мы с Давидом идем по навесному узкому мосту, курсируют огромные белые лебеди.