Херсонес открылся сразу весь — квадратами фундаментов домов, вытянувшихся вдоль узких улиц, булыжником тысячелетних мостовых, изъеденным временем известняком крепостных стен. Город, в который, по словам Страбона, «многие цари посылали детей своих ради воспитания духа». Сразу вспомнился очерк Максима Горького о Херсонесе: «Так погиб этот город, существовавший два тысячелетия, и вот ныне лежит труд двадцати веков — неустанная работа сотни поколений людских, лежит в виде груд щебня, возбуждая видом своим тоску и много мрачных дум. Жизнь создается так медленно и трудно, а разрушается так быстро и легко…»

— Что у этих древних получше камней не нашлось?

Бочаров резко обернулся, увидел незнакомого флотского старшину в форменке, вымазанной известкой.

— Вы откуда взялись?

— Оттуда, — он махнул рукой вниз. — Командир велел идти с вами.

— Зачем?

— Может помочь чего. — И считая такое объяснение исчерпывающим, он снова кивнул на пористые камни. — Чего такие издырявленные, будто крупнокалиберным лупили?

— Время, — сказал Бочаров. И вспомнил Шекспира, процитировал: «Осада тяжкая времен незыблемые сокрушает скалы». Время все кромсает, как артиллерия, а то и посильней.

— Время, — недоверчиво хмыкнул старшина. — Вон Максимов бежал на камбуз, а тут снаряд. И нет Максимова, и ничего не осталось.

— Это неправда, что ничего не осталось.

— Точно говорю. Даже пуговицы не нашли.

— Дело осталось.

— Какое у него дело? Жениться и то не успел. Даже немца ни одного не убил?

— Другие убили.

— Так то другие.

— Все мы — один организм, одно сообщество на дороге жизни. — Эти руины были как законсервированное время, понуждали к философствованиям и обобщениям. — Каждому выпадает свой отрезок жизни. Но каждый этот отрезок, так или иначе, вплетен в общее дело. Это как канат. Если расплести, видно, что состоит он из множества коротких и слабых волокон. Но ведь вместе-то — канат…

Он пошел по древнему булыжнику, ступая осторожно, как по музейному паркету.

— Я вот все думаю, — заговорил старшина, — хорошо было этим древним, освоил свое копье или там саблю…

— Мечи тогда были, акинаки назывались.

— Вот я и говорю: мечи, луки, стрелы там всякие, накопил силенки и, глядишь, уже герой, Геракл.

— И храбрости, — не оглядываясь бросил Бочаров, подумывая не отослать ли этого словоохотливого моряка назад.

— Ну, и храбрости, и ходи кум королю, никого не бойся. А тут герой не герой, а на брюхе ползай. Какой-нибудь сопливый ефрейтор нажмет на спусковой крючок и — привет маме.

— Ползать не хочется?

— Унизительно как-то.

— Эк вас, флотских, заедает, — засмеялся Бочаров. — Хочется, чтобы ленточки развевались?

— А что — красиво.

— Сколько уж вашего брата, не переодевшихся в пехотное, за свой форс головой поплатились.

— Дураки были, вот и поплатились…

— Красота нужна на параде да еще в самодеятельности, — сердито сказал Бочаров. — А в бою требуется умение. Умение сейчас и есть красота.

— И мужество, — как ни в чем не бывало, возразил старшина.

Бочаров заинтересованно посмотрел на него, спросил:

— Как ваше имя?

— Старшина первой статьи Кольцов.

— Говорун вы хороший, товарищ Кольцов. Может вас к политработе приспособить?

— Не гожусь я для этого.

— Почему же?

— Да я ж разведчик, товарищ бригадный комиссар.

— Ага, — догадался Бочаров. — Из госпиталя попал сюда на работы, как выздоравливающий?

— Так точно, — заулыбался старшина. — Похлопочите, а, товарищ бригадный комиссар? Чтобы не держали тут боевого разведчика.

— Это не по моей части. А вот поговорить с вами — пожалуйста. Как вы сказали? В бою нужны умение и мужество? Так вот, вы забыли упомянуть еще верность присяге, любовь к родине, готовность умереть за свой народ. Историю делают люди, каждый без исключения. И от того, как ее делают сегодня, зависит, какой она будет завтра. Вы меня поняли?

— Я-то понял…

— Веру в будущее народы находят в величии своего прошлого. Так что давайте-ка, поглядим на эти камни. Вернетесь к своим разведчикам, расскажете.

За разговором они подошли к обрыву, над которым на толстых квадратных опорах висел колокол с замысловатой надпись по ободу: «Сей колокол вылит в Таганр… из турецкой артиллерии… 1778 года…»

Старшина ударил по колоколу камнем, и тяжелая обвисающая масса его отозвалась высоким чистым голосом. Слушая долго не замирающий звук, Бочаров думал о символах, которыми переполнена жизнь и которые, похоже, только и остаются в истории. Быта эта медь убивающими пушками, стала спасительным колоколом, подающим голос со скалы морякам, заблудившимся в тумане. В Крымскую войну колокол этот увезли в Париж. Почти 60 лет висел он на одной из колоколен Нотр-Дама, а в 1913-м вернулся в Севастополь на свое место…

По непонятной ассоциации вдруг подумалось Бочарову, что и вся оборона Севастополя в ту, Крымскую, войну имела больше символический характер, убеждая многоязыкое воинство агрессоров в бессмысленности вести с Россией серьезную войну. Недаром же сразу после оставления русскими войсками южной части Севастополя, война по существу прекратилась. Численно превосходящий корпус интервентов вести маневренную войну в Крыму не решился…

«А эта оборона?» — всплыл неожиданный вопрос, чем-то сразу не понравившийся Бочарову. Рассердившись на себя за неуместное мудрствование, он повернулся, чтобы идти назад. Но своевольный старшина еще раз ударил по колоколу, и снова Бочаров застыл на месте, зачарованный волшебным пением. И опять всплыл тот же вопрос. Он с удивлением обнаружил, что вопрос этот не нов для него, в той или иной форме и прежде вставал перед ним, беспокоил. Какой смысл в этой долгой, кровавой, такой тяжелой обороне? Сначала считалось: оборона главной базы Черноморского флота. Но очень скоро Севастополь такой базой перестал быть. Возникло другое объяснение: Севастополь отвлекает на себя крупные силы врага. Рассеивать вражеские армии по многочисленным очагам сопротивления, не давать им сосредоточиться — важнейшая стратегическая задача. Но еще и тем важен Севастополь, что стал он символом несгибаемости, непобедимости народа. Кто-то где-то оставляет города, а перед ним, как укор, Севастополь, удерживаемый в более трудных условиях. Англо-американцы жалуются на невозможность открыть второй фронт, потому что Ла-Манш слишком широк и опасен. А им в пример Севастополь, расстояние до которого в десять раз больше, чем от берегов Англии до французских пляжей.

Символ! Не он ли — главное оружие политработника? И даже если все мы поляжем на Мекензиевых горах, на Федюхиных высотах, на скалах Балаклавы, на голых просторах этого древнего Гераклейского полуострова, останется великое вдохновляющее начало, символ беспримерного героизма. И кто знает, сколь значительна будет его роль в великой окончательной победе над врагом?!

Огромное море расстилалось перед глазами, огромное, к счастью пустынное в этот час, небо было над головой. А колокол все пел величаво и завораживающе о связи времен, о людях, живых и ушедших, о героизме и бессмертии. Хотелось слушать и слушать. И думать о великом и славном.

«Красноармейцу т. Зародову И.Т.

Военный совет Приморской армии, отмечая Ваши боевые заслуги в боях с ненавистным врагом — немецкими фашистами, вручает Вам, бойцу-приморцу, настоящую грамоту, как свидетельство высокой боевой доблести, храбрости, ненависти к врагу и горячей преданности своему народу, проявленные Вами в Великую Отечественную войну…

Военный совет выражает полную уверенность в том, что Вы и впредь покажете образцы мужества, доблести и отваги в дальнейших боях за независимость и свободу нашей Родины, за счастье нашего советского народа».

И подписи, подписи.

Нина почувствовала, как сжалось сердце. «И впредь…» Во имя этого-то «И впредь» и выдана Ивану грамота, а не только как итог былых заслуг. Но таково женское сердце: просветленное, обласканное, оно не желает видеть впереди никаких грозных «И впредь», а только покой и радость.