Он чертил карандашом, как всегда не задумываясь над тем, что рисует, но не удивился, увидев на листке силуэты пехотинца в длинной шинели и матроса в коротком бушлате, рядом идущих в контратаку: рука сама собой выразила его главную думу. А может, она выразила общее настроение, царившее на этом заседании, где не было и намека на чью-либо престижность, где все личное вытесняла общая забота — удержать Севастополь любой ценой. Любой ценой!

Следующий день прибавил тревог. Немцы лезли остервенело, и невольно думалось: что же их воодушевляет? Только к вечеру Петров узнал, что именно. В этот день, 16 ноября, они захватили Керчь. Весь Крым был в их руках, весь Крым, кроме Севастополя, и Манштейн, ясно же, торопился поставить здесь победную точку.

Как это получилось там, на Керченском полуострове, было непонятно: войск хватало, за спиной не море, а всего лишь пролив шириной в несколько километров, фланги не открыты, фронт не растянут — перешеек всего 17 километров, — Акмонайские позиции на перешейке достаточно подготовлены… Но что думать да гадать? Ясно было одно: натиск немцев на Севастополь теперь усилится. Как противостоять ему? Чем укреплять оборону, если части редеют (небольшое маршевое пополнение, прибывшее на транспорте «Абхазия», было единственным за все это время), если боеприпасы не подвозятся?…

Петров метался по фронту на своей машине, совсем забыв об опасности, перебрасывал подразделения с фланга на фланг, выискивал направления, куда можно было бы побольнее ударить врага неожиданной контратакой, внезапным артналетом, и повсюду требовал, просил держаться и еще раз держаться.

Этой ночью немцы не прекратили атаки. Такого Петров не видел за всю войну, и по необычной настойчивости врага понял: наступает критический момент. Ни утром, ни днем не ослабевали бои. С наблюдательного пункта командарм видел, как южнее Камары на слабые позиции наших войск пошли до сорока танков. Их накрыл огонь береговых батарей и артиллерийских полков. Десять машин остались гореть на поле, остальные уползли. Немцы захватили гребень высоты 212,1, нависавшей над Балаклавой, но там и застряли. Было даже непонятно, почему, пробившись вверх по восточному склону, они не смогли спуститься по западному.

Днем пришло сообщение о неожиданной атаке немцев в северном секторе обороны. Это даже обрадовало. Похоже было, что враг начинал метаться. Значит, огромные потери порождали у немецкого командования неуверенность в успехе. И Петров уже не удивился, когда в ночь на 18 ноября стихла канонада. Он знал: нет, противник не прекратил наступления, а просто перегруппировывается, чтобы утром ударить с новой силой. Но по всему чувствовалось: это уже кризис.

Только под утро Петров позволил себе несколько часов отдыха. Перед этим узнал, что из Новороссийска идет транспорт «Курск» с боезапасом, первый транспорт за все время боев в Севастополе. Это сообщение и вовсе успокоило. Пусть немцы снова и снова пытаются сбить нашу оборону, но второй Керчи им тут не будет. Теперь от твердо знал: не будет!…

Тяжелая дверь медленно отворилась, и майор вошел под бетонные своды, тускло освещенные электрическими лампочками. Звуки шагов глохли, словно под ногами была мягкая земля. Он спустился по крутой лестнице, шагнул в кабинет командующего армией и остановился у самого порога, увидев не просторное помещение, как ожидал, а крохотную комнатушку, где нельзя было сделать и шага, чтобы доложиться, как положено.

— Майор Рубцов по вашему приказанию прибыл! — сказал он, стараясь не повышать голоса.

Командарм минуту снизу вверх разглядывал его.

— Сколько вам лет? — спросил он, поправил пенсне, делавшее его похожим на школьного учителя, и медленно встал.

— Тридцать семь, товарищ генерал.

— Славный возраст.

Рубцов мысленно усмехнулся: он-то знал, что выглядит старше своих лет. Лицо у него такое — крупные черты и тяжелые брови тому виной — или испытания, выпавшие на долю, прочертившие глубокие морщины, только о славном возрасте ему еще никто не говорил.

— Знаю, как прорывались пограничники. Похвально, что прорывались к Севастополю. Сейчас пограничников здесь не меньше тысячи… Вам знаком район Балаклавы?

— Хорошо знаком, товарищ генерал.

Командарм, прищурившись под стеклами очков, внимательно посмотрел на него и вдруг заговорил о положении Севастополя в целом и о роли Балаклавы в обороне. Обстановка там в последнее время сложилась тяжелая: немцы захватили господствующие высоты, прижали подразделения, оборонявшие этот район, к Балаклавской бухте. Продвижение врага остановлено, но расположение войск настолько невыгодное, что генерал Манштейн, совершенно уверенный в успехе, поспешил доложить Гитлеру о взятии Балаклавы.

— Балаклаву нельзя отдавать, — говорил командарм. — Там крутые горы, обрывистые берега, много скрытых троп. Оттуда ближе всего до горных лесов, где партизаны — наши глаза и уши. Одним словом, в районе Балаклавы — самое удобное место для прохода разведчиков. Нам нужна постоянная связь с партизанами, нам нужно знать намерения немцев… А в нашу сторону от Балаклавы до Севастополя — ровное место… Нет, нельзя отдавать. Наоборот, надо отогнать немцев от бухты…

Рубцов слушал внимательно, но не понимал, зачем командарм говорит ему все это. И словно угадав эти мысли, генерал замолчал, посмотрел Рубцову прямо в глаза, добавил негромко:

— Военный совет армии назначил вас командиром сводного пограничного полка. Вы знаете, откуда ваши бойцы?

— Так точно! Остатки прорвавшихся в Севастополь Одесского и Новороссийского погранотрядов, Евпаторийской погранкомендатуры, Феодосийской заставы…

— Знаете, — удовлетворенно сказал командарм. — Вы ведь и сами здесь служили?

— В отделе боевой подготовки управления погранвойск Черноморского округа.

— Значит, ничего объяснять не надо. Вопросы, просьбы есть?

— Одна просьба, товарищ генерал, — дайте хотя бы пару машин. Раненых из Балаклавы на бричке возят.

— Машины будут, принимайте полк и помните: участок ваш особый, фланговый участок. Южнее вашего полка только Черное море. Фланг всего советско-германского фронта.

Генерал усмехнулся одними губами, и трудно было понять — всерьез он придает значение этому факту или просто шутит, подбадривает…

Штаб полка, куда Рубцов прибыл уже через час, располагался в ничем не примечательных домиках поселка Карань. Здесь было относительно спокойно — до Балаклавы не меньше километра, а высокие конусообразные сопки насыпной земли, оставшейся от довоенных флюсовых рудников, хорошо прикрывали от прямого обстрела и наблюдения с гор, занятых противником. И потому люди здесь вели себя безбоязненно.

Возле одного из сараев в две шеренги стоял строй, человек тридцать, перед ним взад и вперед ходил младший лейтенант с одним кубарем в левой петлице, расписывал прелести службы электриками, радистами, телефонистами. Бойцы угрюмо отмалчивались.

— Ребята, я же знаю, есть среди вас связисты, — умолял младший лейтенант. И заявлял, противореча сам себе: — Служба у нас, конечно, не мед. Я бы и сам пошел в стрелковую роту, но мне сказали: раз связист, занимайся связью…

Он заглядывал в лица то одному, то другому, смешно разводил руками. И вдруг сорвался, закричал зло:

— Связь, по-вашему, что, не нужна? А как без связи бой вести? Поймите, дубины стоеросовые!…

Рубцов прошел мимо, ничего не сказал: обычное дело, житейское, без него разберутся. Но, подойдя к другому сараю и почувствовав запах кухни, остановился. Еще до войны, поездив по заставам, он понял, что кухня отнюдь не последнее дело в любом подразделении. По кухне порой можно было судить даже о боеготовности.

Из-за угла слышался добродушный говорок:

— …Разница е, як же без разницы? Русский мужик спал в хате на высоких полатях под потолком, де теплее, а наши казаки — на низких. Вот кака разница. А остатьне все едино…

Возле котла, вмазанного в глинобитную печь, чистили картошку два бойца, третий, как видно, повар, если судить по грязно-синему фартуку, надетому поверх шинели, сидел рядом и чистил мелкокалиберную винтовку. Он только и встал навстречу майору, доложил, что его боевой пост — кухня — в полном порядке, что на ужин — обычная супокаша с пшеном и картошкой и что будет куда лучше для этого участка фронта, если его, повара, откомандируют в роту или в снайперы. Он так и выложил все это подряд, мешая русские и украинские слова, ухмыляясь. И не понять было, где он говорит всерьез, а где шутит.