— Только что получено разрешение на эвакуацию. Этой ночью группа ответственных работников, по особому списку, будет вывезена на Кавказ самолетами и подводными лодками Для руководства обороной, прикрытия эвакуации раненых и в последующем войск здесь остаются генералы Петров и Моргунов. Дня на три…

Тихо было в подземном каземате, порхало пламя лампы, из-за тяжелой двери доносились еле слышные, гукающие голоса. Петров подумал о том, что вот и опять на его долю выпадает организация эвакуации. Как в Одессе, тогда он нашел выход, теперь, он это твердо знал, выхода не найти.

Резко встал Чухнов, на лбу морщины дугой. Заговорил нервно!

— Считаю нецелесообразным оставление здесь Петрова и Моргунова… Соединений и частей в Севастополе по существу нет… Достаточно оставить одного командира дивизии со штабом…

Так же резко поднялся Кузнецов, почти слово в слово повторил сказанное Чухновым.

Пораньше бы!… Очень хотелось Петрову произнести эти слова, когда Октябрьский поглядел на него, предлагая высказаться. Но не дело военного гадать: если бы да кабы… Он заговорил о том, что всем было известно, о дивизиях, которых нет, об отсутствии боеприпасов, о том, что при наличных силах и средствах нет уверенности, что удастся удержать Севастополь еще в течение трех дней.

— Если это необходимо и командование так решило, я готов остаться и сделать все, чтобы выполнить боевую задачу, — сказал Петров и облегченно сел. Теперь, когда задача определилась, он успокоился. Осенью ушел вместе с армией, теперь вместе с армией погибнет, в возможность эвакуировать всех он не верил, будет большим успехом, если удастся вывезти раненых.

Следующим поднялся член Военного совета флота дивизионный комиссар Кулаков и тоже заговорил о нецелесообразности оставления здесь Петрова.

— Кого, вы считаете, можно оставить? — спросил Октябрьский.

Петров не сразу понял, к кому обращен вопрос. Но все смотрели на него, и он встал.

— Генерала Новикова, — сказал неуверенно. — Его сектор обороняет район Херсонесского полуострова, и остатки войск отходят туда же.

— Помогите ему организовать оборону, — помедлив, сказал Октябрьский. — Сами вы эвакуируетесь на подводной лодке. — Он еще помолчал и добавил жестко: — Это приказ!…

В сумрачных подземных галереях батареи было людно. Петров прошел сквозь расступившийся строй, не поднимая глаз, боялся увидеть знакомые лица тех, кто не вошел в только что прочитанные Октябрьским списки подлежащих эвакуации. Все так же, не поднимая глаз, Петров коротко изложил Крылову то, что говорилось на совещании. Когда все-таки взглянул на своего начальника штаба, то по глазам его понял, что тот не осмыслил неизбежности столь скорого исхода.

— Мы с вами военные люди, Николай Иванович, — сказал ему. — Где мы нужнее, решать не нам. Поймите — это приказ.

Все делалось машинально, как во сне. Вызов командиров и комиссаров соединений, подлежащих эвакуации, последние наставления генералу Новикову… Хотелось обнять Новикова, но он не делал этого: все в этот час прощались друг с другом без демонстрации своих чувств. Да и кому сочувствовать? Тем, кто эвакуируется или остающимся? Вероятность исчезнуть вместе с подводной лодкой едва ли была меньшей, чем возможность погибнуть здесь.

В штабе царила суета, люди бегали, мешая друг другу, жгли бумаги. Петров продиктовал последний свой приказ, передающий командование генерал-майору Новикову, перечитал текст, задержался глазами на фразах: «Дальнейшая организованная оборона исключена», «Задача — упорно оборонять рубеж…» Мелькнула мысль о противоречивости этих фраз. И еще подумалось о том, что в приказе ни слова нет о подготовке к эвакуации войск, но менять ничего не стал, подписал. Эвакуация не в его компетенции, об эвакуации Новикову давал наставления лично адмирал Октябрьский.

Всё! От него больше ничего не зависело. Командование передал, а штабные работники сами знают, что делать в такой ситуации. Петров ушел в свой отсек, лег на скрипучую флотскую кровать. Долго лежал обессиленный, опустошенный, без четких мыслей. Одно чувство все больше захватывало его — стыд. Он готов был погибнуть в любой день и час, готов был разделить трагическую участь вместе с остатками своей армии, но о том, что придется бросить людей и бежать не мог и помыслить.

«Да, бежать!» мысленно повторил он, чувствуя удовлетворение от беспощадности к себе.

Рука сама потянулась к кобуре, но тут открылась дверь, и он услышал голос Чухнова. Мягко и вкрадчиво Чухнов говорил что-то о необходимости освобождать Севастополь, но Петров плохо понимал его, думая о суровой доле военного человека, которому не дано права даже застрелиться без приказа.

Снова пришлось идти по сумрачным коридорам сквозь строй людей, чувствуя спиной ожоги сотен глаз. Они шли плотной толпой — Петров, Чухнов, Крылов, Моргунов и еще несколько старших командиров. Узким подземным ходом вышли к морю. На черной поверхности воды кровянел широкий лунный след. Было тихо и душно, редкие автоматные очереди, доносившиеся издалека, походили на трески цикад. Петров вспомнил, что давно не видел своего адъютанта, сына Юрня, хотел спросить о нем, но не спросил, не повернулся язык. Столько оставалось людей на берегу, имел ли он право в такую минуту хлопотать о своем, личном.

Небольшой рейдовый буксирчик, едва они взошли на палубу, сразу отвалил и пошел в темноту. Скоро показался силуэт подводной лодки. Волны плясали у ее покатых бортов, не давали подойти вплотную, и генералам пришлось прыгать через черный провал. Крылов, еще не окрепший после ранения, прыгнуть не смог, его моряки уложили на шинель и, раскачав, перебросили.

Буксир ушел к берегу и вернулся с новой группой подлежащих эвакуации командиров. Среди них Петров разглядел своего сына.

Нащупывая ногами скобы трапа, он спустился в духоту подлодки, молча прошел за кем-то, порой перешагивая через сидевших на полу людей, опустился на узкую скамью-койку, привалился спиной к переборке и застыл. Наверху быстро прошлепали разношенные матросские ботинки, гулко громыхнули люки, и Петрову показалось, что он услышал, как плотоядно схлопнулось море, сомкнулось над головой. Он глядел перед собой, но никого и ничего не видел. Странная опустошенность навалилась, придавила. Только какое-то напряжение мысли все билось в нем. И вдруг выплеснулось воспоминанием: «Войска уходили и оставляли около 10 тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов, толпились на улицах». Весной, в тихую минуту вычитал он эту фразу в романе «Война и мир». Вычитал и забыл. Да вот вспомнил. Мозг сам собой искал успокоительные аналогии.

Но успокоения не приходило. Тогда он заставил себя думать о самом тяжком — о людях, оставшихся в Севастополе. Хоть и передал он командование, хоть и покинул людей, подчиняясь приказу, но боль за них — с ним, и он знал: если доберется до Кавказа, сделает все, чтобы помочь обреченным. Там, на Кавказе, он больше сможет, чем если бы оставался здесь. Мысли эти словно бы сняли часть тяжести, придавившей его. Он выпрямился и будто впервые увидел людей, заполонивших тесные отсеки, узкие коридоры подлодки. Где-то гремели взрывы, и ногами, всем телом ощущалось, как вздрагивает подлодка. Даже ему, не моряку, было ясно: неподалеку рыскают немецкие катера, швыряют наугад глубинные бомбы. Петров снова закрыл глаза и уже спокойнее стал думать о том, что предпримет в первую очередь, добравшись до штаба фронта. Дышать было тяжело, под гимнастеркой, щекоча кожу, стекали струйки пота. Петров старался не обращать на них внимания. Всё можно было вытерпеть. Всё! Только бы добраться…

Григорий Вовкодав, скорчившись, лежал на дне воронки и смотрел, как по крутой осыпи стекает пыль, похожая на струйку воды. Скашивая глаза, он видел над краем воронки чью-то ногу в стоптанном сапоге, а за ней белесое, совсем выцветшее от жары небо. Мучительно хотелось пить, — в животе, казалось, перекатывались раскаленные угли, — но он знал, что воды нигде не найти, и не шевелился, чтобы не будить понапрасну боль. Он знал, что умирает: рана в живот и в нормальных-то условиях очень опасна, а сейчас безусловно смертельна.