— Что ему жить надоело? Дай-ка трубку.

Услышал спокойный голос телефониста и удивился. Не спокойствию, а тому, что голос не заглушается бомбежкой и даже лучше слышен, чем голоса людей тут, в землянке.

В трубке слышался грохот бомбежки. Потом что-то щелкнуло, и он узнал голос начальника штаба батальона.

— Как там у вас? — спросил обрадовано.

— Как и у вас. Ждем.

— Указания какие?

— Ждать…

Голос пропал. Не взорвался, не лопнул с треском, что, казалось, было бы естественнее, просто исчез, вместе с потрескиванием, с гулом бомбежки.

Телефонист по лицу Еремина все понял, побледневший, подобравшийся, взял трубку, подул в нее, покричал и встал, начал застегиваться.

— Я сейчас, сейчас… Это где-нибудь недалеко.

После его ухода в землянке стало, вроде бы, совсем пусто. Еремин оглядел людей: один чистил автомат, другой доставал из пилотки нитку с иголкой, а третий уж лежал рядом с Кольцовым, то ли спал, то ли пытался заснуть. К бомбежке привыкали, оцепенение проходило у всех.

Еремин тоже демонстративно улегся на свой топчан. Сразу понял: лежа пережидать бомбежку еще труднее. Лежа хотелось расслабиться, но это не получалось, не терпелось вскочить и что-то делать. Он заставлял себя лежать, думая о том, что старшина Кольцов все же сильный парень, — ничем не выдал такую же вот свою маету и вроде даже уснул.

Потом ему показалось, что едет в поезде. Стучали колеса, бухал ветер в стекла, дергало, кидало на стрелках. Он лежал на верхней полке, вцепившись в нее, замирая сердцем, ждал, что вот сейчас вагоны соскочат с рельсов и покатятся под откос, но не вставал, зная, что иначе нельзя, что надо обязательно доехать.

Просыпался, выходил в пыль траншеи, глядел, как одномоторные «юнкерсы» падают через крыло на зенитную батарею, которая уж не стреляла, снова нырял в духоту землянки, поражаясь и радуясь, что при стольких высыпанных бомбах ни одна не упала на землянку, ложился на топчан и опять ехал и ехал куда-то в тряском поезде…

И вдруг канонада стихла. Разведчики выскочили из землянки, увидели в темнеющем небе беззвучно улетающие самолеты. Было ровно девять часов вечера. Шестнадцать часов непрерывной бомбежки, непрерывного артобстрела. И опять Еремину подумалось о конвейере и немецкой педантичности. Мелькнуло тревожное предчувствие, что завтра все может повториться, но он отогнал эту мысль убедительным, как ему казалось, аргументом: никаких бомб и снарядов не хватит на такую артиллерийскую и авиационную подготовку наступления…

Наступления?! После шестнадцати часов такого выматывания нервов совсем позабылось, что после артподготовки должно следовать наступление. Связи все не было, и Еремин, крикнув старшине Кольцову, чтобы не отставал, побежал по траншее, местами засыпанной вровень с бруствером.

Комбата он узнал не сразу. Тот стоял в порванной гимнастике над огромной воронкой, держа в руке снятую фуражку.

— Что?! — выдохнул Еремин. Местности он не узнавал, и ему показалось, что воронка эта на месте батальонного КП.

— Гляди, какими кидаются. Полтонны будет, — спокойно сказал комбат. И вдруг засмеялся и, сделав пальцами натуральную фигу, вытянул руку в темнеющую даль передовой, крикнул зло: — А все-таки выкусили!…

Снова захолонуло сердце: неужто того?!. Подошел, заглянул в глаза. Комбат глядел на него спокойно, почти весело.

— У тебя как?

— Все целы.

— Такая бомбежка, а потери — чуть. Даже удивительно. В ротах по первым сведениям только четверо убитых. У одного у тебя бывало больше.

— Бывало, — согласился Еремин, вспомнив, как однажды в декабре взвод за день потерял семерых.

— Только окопы разбили. Но мы их восстановим. Пускай завтра сунутся…

Эту ночь все в батальоне работали до изнеможения, раскапывали траншеи и ходы сообщения, расчищали засыпанные врезные ячейки и пулеметные окопы. Было светло от множества ракет. В глубине немецкой обороны стучали зенитки, пытаясь помешать нашим немногим самолетам взять реванш за день.

— Теперь началось наше господство в воздухе, — услышал Еремин случайную фразу, но не рассердился на насмешника, а скорее даже обрадовался: если шутят, значит, все в порядке.

Ночью четверо разведчиков ушли за языком. До рассвета Еремин со своими людьми помогал расчищать позиции в том месте, куда должны были выйти разведчики. Перед рассветом задремал, положив голову на кромку бруствера. Приснился ему горный обвал. Очнулся, глянул на часы, — было ровно пять округ вздымалась земля, в серо-черном мареве там и тут всплескивали огненные просверки, такие же частые, как и вчера: немцы с обычной пунктуальностью пустили свой конвейер. Стало ясно, что разведчики сегодня не придут.

Сопровождаемый все тем же старшиной Кольцовым, с которым ему не хотелось в эту ночь расставаться, капитан Еремин ходами сообщения добрался до своей землянки, где, казалось, было так уютно и защищено, но телефону доложил комбату о результатах, точнее о безрезультатности ночного поиска, и снова, как и вчера, погрузился в напряженное отупляющее ожидание. Пытался что-либо делать — ничего не делалось, пытался уснуть — не спалось. Но видно все же задремал к полудню. Очнулся от дикого истошного визга, останавливающего сердце. Вскинулся с топчана, на котором лежал, выскочил в пахнущую дымом и гарью траншею. Увидел спокойное лицо Кольцова, стоявшего часовым, и сам успокоился.

— Немцы бочки бросают, — сказал Кольцов.

— Какие бочки?

— Пустые. Из-под горючего. Набивают дыр, чтобы погромче выли, и бросают. Видно у них бомб нет, раз за бочки взялись. Значит, кончат скоро.

— А может, с подвозом не справляются, — прокричал Еремин в ответ. — Бомбы не подвезли, загрузились бочками. Конвейер, его нельзя останавливать.

Самолеты с ревом пикировали, заставляя приседать не столько от близких разрывов, сколько от рева сирен и падающих бочек.

— Правильно говорили… — крикнул Кольцов.

— Что?

— Правильно, говорю, говорили: это не артподготовка перед атакой, это психологическая обработка. Хотят превратить нас в обезумевших идиотов.

— По себе меряют.

— По себе меряют. Они бы такого не выдержали.

— А мы выдержим.

— Выдержим. Теперь никакой политработы не надо, немцы ее за наших комиссаров проводят. Теперь, если полезут, каждый зубами рвать будет. Раненые, сказывают, и те не уходят; Там, дескать, тоже бомбы рвутся, а здесь все-таки к немцам ближе, хоть одного задушу напоследок…

День этот, казалось, никогда не кончится, и никогда, казалось, не кончится скачущий то дальше, то ближе слоновий топот разрывов.

Но в девять вечера как обрезало.

Этой ночью ушла за языком еще одна группа разведчиков. И тоже не вернулась к утру.

Третий день все такой же неослабевающей бомбежки переносился легче. Многие, измаявшись за ночь, спали под неумолчный грохот. Просыпаясь, материли последними словами бога и черта, и этого прохвоста Гитлера вместе с Манштейном и снова заваливались спать или придумывали себе какое-либо дело, чтобы скоротать время, отвлечься от навязчивого желания вслушиваться с трескучие разрывы, считать их. Не выдерживали порой, восклицали, ни к кому не обращаясь:

— Эта немецкая бомбея уже надоедать стала. Когда уж они в наступление пойдут?!

— Скорее хочешь? — охотно спрашивали его.

И боец торопливо разряжал душу:

— Так ли уж хочу, прямо терпежу нет. Дорваться бы только до этих фрицев!…

На третью ночь в тыл противника ушла очередная группа во главе со старшиной I статьи Кольцовым…

Никогда и нигде не было такого, да, наверное, как казалось Петрову, уж и не будет. Чтобы артиллерийская и авиационная подготовка наступления длилась сутками! Пять дней подряд, с рассвета до темноты, авиация и артиллерия противника обрабатывали наш передний край. Шестьдесят часов непрерывных бомбежек и обстрелов! Да каких!

А результат?! О, тут войскам СОРа было чем гордиться. Так укрепили рубежи, так закопались в землю, что люди и техника, считай, уцелели. В некоторые кошмарные эти дни потери в частях не превышали обычных для оборонного затишья. В это даже не верилось. Штарм вновь и вновь запрашивал командиров соединений о потерях — результат тот же. Прав был Бочаров, увидевший в этом факте агитационный материал и выпустивший листовку с крупным заголовком — «Наша оборона несокрушима». Ничуть не покривил душой начальник политотдела. Не просто перетерпели, а, лучше сказать, отбились. Прошлой ночью командование СОРа доносило в Москву об уничтожении 80 самолетов противника.