Он снова надолго замолчал. Вспомнил вдруг, как Моргунов рассказывал ему об экстренном совещании партийного актива города, на котором было провозглашено: «Все население считать мобилизованным, незамедлительно выполнять все задания по производству и ремонту боевой техники и строительству укреплений…» Тыл. Сказали бы ему до войны, что может существовать такой тыл, не поверил бы. А тут ни растерянности, ни эвакуационных настроений, не тыл, а какой-то неизвестный истории симбиоз — «фронтотыл». Еще две недели назад был достигнут, казалось бы, предел: 200 гранат в день. Что двести гранат для такого фронта! Но как этим гранатам радовались! — Если в тылу, в подземельях спецкомбинатов женщины да подростки делают невозможное, то на передовой сам бог велел делать невозможное. Гранаты получались как бы двойного действия — не только разили врага, но и воодушевляли бойцов. И вот теперь, на этом совещании, говорили о тысяче гранат в день…

И подумалось вдруг Петрову, что ведь нигде, ни на одном участке советско-германского фронта немцы не вели в эти дни наступательных операций, только здесь. Почему?

Петров не знал, что еще 8 декабря Гитлер издал директиву о переходе по всему фронту к стратегической обороне, что новая директива от 16 декабря снимала все оставшиеся частные задачи, кроме одной — овладения Севастополем. Гитлер рассчитывал взятием одного лишь Севастополя, ставшего символом стойкости, восстановить престиж своих, терпящих поражение, войск. И Гитлер, конечно, торопился высвободить увязнувшую в Крыму 11-ю армию, считая эту задачу легко выполнимой. Но если бы Петров знал об этом, то, несомненно, понял бы причину заблуждения немецкого высшего командования: по их убеждению уверенно работающий тыл на таком пятачке существовать не может, а без надежного тыла никакой фронт не стоек…

— Товарищ командующий, Коломиец просит…

— Кто?! — Он подхватил трубку, краем глаза успев заметить входящих начальника политотдела Бочарова и начальника оперативного отдела Ковтуна.

— Подкрепления нужны… — Голос командира 25-й Чапаевской дивизии звучал в трубке тихо, просительно. — Потери велики…

— Нет у меня резервов, — отрезал Петров. — Все, что могли, мы вам послали. Бои только разворачиваются, а вы о резервах. Нет, их и не предвидится. — И добавил совсем другим тоном: — Надо продержаться, Трофим Калинович. Я верю, двадцать пятая Чапаевская ордена Ленина Краснознаменная стрелковая дивизия не подведет. — Он нарочно назвал дивизию так полно, как называют только в дни торжеств.

— Иван Ефимович! — это был Бочаров. Стоял перед ним розовощекий, аккуратный, будто и не ползал вместе со всеми политотдельцами целыми днями по окопам. — Иван Ефимович, передайте комдиву, что я немедленно выезжаю к нему. Буду искать резервы на месте.

Петров кивнул.

— Вот что, — сказал в трубку. — Сейчас приедет к вам для подкрепления начальник политотдела армии. Встречайте…

«Эмка» политотдела, прикрываясь скалами, проскочила берегом бухты и свернула к штольням, где размещались госпитали. Бочаров остановился у входа, привыкая к полумраку: редкие лампочки, горевшие под потолком, казалось, освещали лишь сами себя. Потом присмотрелся: кровати с ранеными стояли плотно одна возле другой. Там, где не было кроватей, повсюду вдоль стен на подстилках тоже лежали и сидели раненые. Он прошел в глубину штольни, вглядываясь в плохо различимые лица. Но раненые, похоже, видели его хорошо, узнавали, поворачивали голову вслед за ним, ждали, что скажет «главный политический бог» армии.

Бочаров ничего не сказал, повернулся и так же медленно пошел назад.

— Посторонитесь, товарищ командир, — послышалось сзади. Он отступил в сторону. Санитары пронесли на носилках раненого, плакавшего неутешно, навзрыд, как плачут дети.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Да ну его! — сердито ответил санитар. — Другой бы радовался.

— А что с ним?

— Ничего особенного. На эвакуацию назначили. Какое тут лечение? А он капризничает.

— Что ты, братец? — наклонился Бочаров к носилкам. — Все хорошо будет.

— Да-а, — услышал горячечный срывающийся голос. — Знаю я эту эвакуацию. Никогда больше не увижу своих товарищей.

Только теперь Бочаров разглядел лицо раненого. Думал — мальчишка, а увидел вполне взрослого, даже пожилого, лет тридцати с лишком, человека. Сколько раз удивляли и восхищали его севастопольцы за последние два месяца! И вот опять!… И еще минуту назад не знавший, зачем он приехал сюда, Бочаров вдруг понял, что делать. Видно, мысль эта зрела в нем дорогой, и она, эта еще до конца не осознанная мысль и заставила его велеть шоферу свернуть к госпиталю.

— Товарищи! — крикнул он в глубокий сумрак вдруг совершенно затихшей штольни. Товарищи, враг рвется к Севастополю. Всех, кто способен держать оружие, прошу собраться у выхода. Коммунистам выходить первыми.

То ли ропот, то ли общий вздох пронесся по штольне и затих. Потом в полумраке кто-то зашевелился, тяжело опираясь на карабин, вышел и встал перед Бочаровым высокий боец.

— Сержант Печерский, ранен в ногу, большевик.

— Назначаю вас командиром запасного батальона. Стройте людей у выхода.

И еще кто-то поднялся, и еще. Бочаров не стал дожидаться, когда соберутся все, кто может, прошел туда, где была операционная и где в это напряженное время было место всем врачам и медсестрам. Возле операционной стоял длинный ряд носилок с ранеными, дожидавшимися своей очереди. Стопы, глухая, сквозь зубы, ругань, крики тех, кто не в силах был сдержать боль, сливались под низкими сводами в сплошной ни на что не похожий гул, от которого сжималось и без того, казалось бы, до предела сжавшееся от сострадания сердце.

И вдруг он услышал песню.

— Паду ли я стрелой пронзенный иль мимо пролетит она…

Бочаров понял: это Кофман, главный армейский хирург. Только он напевал по время операции. Откинул занавеску, узнал Кофмана, склонившегося над окровавленными простынями, под которыми угадывался человек, лежавший лицом вниз.

У выхода ахнул тяжелый снаряд, отдаленное дыхание взрыва донеслось, шевельнуло занавески. С потолка посыпалась известковая крошка. Кофман наклонился над раненым, загораживая рану от пыли, скосил глаза, увидел вдруг побелевшее лицо медсестры, сказал громко и резко, как говорил всегда:

— Сестра, сестра! Операционная сестра не имеет права на обморок. Поищите-ка малую прямую иглу. Лигатуру.

Бочаров догадался: игла и лигатура ему не нужны, хирург просто хочет помочь медсестре справиться с собой. И медсестра, кажется, это поняла, начала торопливо и смущенно перебирать инструменты.

— Тампоны… шарики… салфетку…

Кофман закрыл рану, откинулся спиной к стене и сполз на пол. Бочаров поспешил к нему.

— Что с вами, Валентин Соломонович?!

— Ничего, — сказал Кофман, — Посидеть надо.

— Почему вы… тут?…

— Раненых вон сколько. А у местного эскулапа сотрясение мозга.

— Ранен?

— Переутомление. Упал, ударился головой. Да, дорогой мой, человеческие силы не беспредельны.

— А я раненых увожу, — сказал Бочаров.

— Куда это увозите?

— Увозить мне не на чем. Увожу пешком, на передовую. Попросил выйти тех, кто может.

— Выходят?

— Батальон наберется. Или рота. Немало.

— Да, дорогой мой, человеческие силы… Человек — это загадка…

Через два часа, уже в густых вечерних сумерках, Бочаров вошел на КП 25-й Чапаевской. Генерал Коломиец, плотный, грузный, поднялся навстречу, его обычно хитроватые глаза были теперь полны нетерпеливого ожидания.

— Принимайте, комдив, пополнение, — сказал Бочаров. — Пока батальон, а там будет видно…

От командного пункта СОР до КП армии четверть часа езды. Отключиться бы, отдохнуть. Уж и примеры есть, когда непомерная усталость выбивала людей из строя. Вон как подкосило начальника штаба артиллерии Васильева. Упал на стол без сознания, не выпуская телефонной трубки. Крылов вынужден был в приказном порядке заставить людей отдыхать. Хотя бы час в сутки.