Судьбой своей Иван Зародов был доволен. Била его, била война, а вот не добила. Не иначе, Нина молилась за него — радость нечаянная, встреченная на военной дороге. Все время она была с ним и в нем. Стоило вспомнить, как сразу легче становилось и веселей. Он так и сказал однажды своему второму номеру краснофлотцу Коркину: «Мне что, у меня есть Нина!»

И то, что пробился-таки опять в Севастополь, отлежавшись на кавказских курортах, Зародов относил на счет все того же своего военного везения. А под конец так подфартило, что и не мечтал: попал служить в морскую бригаду, где все было знакомым и родным, где не стояли на посту, а только на вахте, и сидели в землянках не на пустых снарядных ящиках, а на благородных банках, и над головой был не потолок, а подволок, и под ногами привычная палуба… Иной терминологии моряки не признавали, все у них было, как на корабле. Окопы копать понемногу привыкли, стала эта кротовья работа чем-то вроде большой приборки по субботнему расписанию. Только и разницы, что делать ее приходилось каждый день. И к невидной защитного цвета одежонке пехотной привыкли, тем более что невидная-то она была не только в смысле фасона, но и смысле самом прямом — ляжешь меж двух камней, и пропал для противника. А вот когда во имя единообразия формы одежды начали отбирать у них тельняшки да бескозырки, тут все на дыбы. Какой же моряк без тельняшки да бескозырки! Это все равно, что душу вынуть. Отбились от пехотных интендантов, отстояли свои тельняшки да бескозырки. Правда, последние приходилось носить в вещмешках, ну да все равно при себе…

В первые дни, как попер немец по июньской жаре, молотили его без счету. Бомбы да снаряды, что посыпались, как горох из решета, пулеметчиков миновали. А этой ночью подняли батальон по тревоге, и пришлось оставить такой надежный, такой обжитый окоп.

Полночи шагали по пыльным дорогам, взбирались на крутизну Федюхиных высот, Сапун-горы и каких-то оврагов, оказавшихся на пути, топали по каменистым горбам, откуда уже можно было разглядеть взблескивавшее под луной море. Направлялись, — теперь это каждый видел, — к мелькающим во тьме огням горящего Севастополя. По извилистому дну балки неожиданно вышли к рукаву Южной бухты, и Зародов с облегчением выпрямился, свалив с плеч тяжелый станок пулемета. Ему, как первому номеру, полагалось бы нести ствол, который полегче, да сам видел, на таком переходе его хилый Коркин под 40-килограммовым станком совсем бы сдох. Ну а он, Зародов, ничего, выдюжил. Зашумело по рядам:

— Глянь, Царская пристань! На ту сторону нас, на Северную!

— Были в огне, а теперь, значит, в полымя…

В другое время нашелся бы кто-нибудь, придумал словечко позаковыристей насчет того, что не впервой морякам затыкать всякие разные дырки. Но никто не шутковал, каждый понимал: предстоит нешуточное.

О Северной стороне все были наслышаны в последние дни. И во втором секторе, где до вчерашнего стояли их батальоны 7-й морской бригады, немец жал, людей не жалеючи, но то, что творилось в четвертом, на Северной, говорили и представить невозможно. Там, будто бы, и фронт не устоял, и все свои танки да пушки немец попер туда. И вот, стало быть, надо теперь сделать так, чтобы попер он оттуда…

Приткнувшись к пристани, стояла большая баржа, на нее все быстренько погрузились вместе со своим боевым имуществом, и чихающий катерок потащил баржу по стальной в раннем рассвете глади Южной бухты. Когда выбрались на просторы Северной, малость качнуло. Но не расшевелила душу родная качка: хлебнувшие окопного опыта, люди ловили минуты, оглядывали себя, оружие, а некоторые спали. Понимали славяне: может, всего отдыха на ближайшие дни будет только этот, пока буксир тащится через бухты.

Высадились на Инженерной пристани и с ходу, пока немцы не расчухались, рванули по изрытым бомбами дорогам на север. Через час остановились в глубокой лощине и повалились в сон, не обращая внимания на грохочущий неподалеку фронт.

Зародов уснуть не смог. Лежал под кустом и думал о своей Нине, которая ни за что не хотела эвакуироваться. Хотя было ей, — он точно высчитал, — без малого восемь месяцев. Еще немного и родит. У кого-то за это время прибавились ордена-медали, а ему скоро присвоят самое что ни на есть высокое звание — отец. И значит, будет у него сын, непременно сын, это он окончательно решил. И пойдут они после войны на рыбалку…

Иван даже привстал от этой своей мысли, огляделся. Вся лощина была забита братвой, кто лежал и дрых, торопился, а кто, как он, маялся. А по самому дну лощины быстро шел в сопровождении группы командиров полковник Жидилов, так шел, что Иван сразу понял: всё, кончен бал, скоро подъем. Жидилов Ивану нравился, вот с кем хотелось бы посидеть да поговорить по душам. Говорил Жидилов коротко, но решительно, без рассусоливания, но и без крика. Ни разу не слыхал Иван, чтобы командир бригады на кого-нибудь когда-нибудь накричал. По виду крепкий мужик, — силенкой бог не обидел, — а, сказывают, любит цветочки и стихи, будто бы, сочиняет. О своих делах в самый раз поговорить бы Ивану и с комиссаром бригады Ехлаковым. Напомнить бы первую встречу в горах, когда прорывались к Севастополю, и он израненный валялся возле походного камбуза, да рассказать про Нину все, без утайки. Напористый мужик, Ехлаков, помог бы отправить Нину на Кавказ, хоть бы она и сопротивлялась. Но в первый же день немецкого наступления раздробило Ехлакову ногу осколком и его самого вывезли на Кавказ, как ни сопротивлялся.

А потом такое началось, что не до разговоров стало. Теперь уж и вовсе, видно, позабыть надо о разговорах. Теперь все личное по боку. Как говорил военком Ехлаков: кончилось время кричать «Да здравствует Родина!», пришла пора умереть за нее.

Задачу им поставили «простенькую»: выйти к виадуку, что в четырех километрах на восток от 30-й батареи. От переднего края — Полчаса хорошего ходу. Для немцев, со всеми их танками, самолетами, пушками, эти полчаса растянулись на четверо суток. А двум батальонам бригады Жидилова, общей численностью в тысячу человек, да еще одному батальону 95-й дивизии предстояло до вечера оседлать виадук. Все бы ничего. Да ведь к тому же виадуку с востока будет пробиваться другая ударная группа. А это значит, что прорвавшиеся к станции Мекензиевы горы немецкие полки окажутся в окружении. Немногое положено знать простому пулеметчику. Но даже прослышав только о задаче, поставленной батальону, Зародов догадался, что к чему. Так неуж немец глупее? А раз так, то все самолеты, танки и пушки кинет он против жидиловцев. Все, какие имеет. Как тут было не вспомнить слова комиссара?!.

На исходный рубеж пулемет выносили на руках, — один за ствол, другой за хобот, — через кустарник на колесах не больно-то покатишь. Да коробки с лентами в руках, да вещмешки за спиной, набитые не столько своим барахлишком, сколько теми же патронами. Мокрые, будто выкупались в бухте, рухнули пулеметчики на исходном в глубокую воронку и обрадовались ей: только подправить воронку и окоп готов.

Копали, торопились. Некогда было даже на солнце взглянуть, которое совсем уж выкатилось в пересохшее со вчерашнего дня выцветшее небо и калило вовсю, перепутав, видать, флотскую братву с курортниками на пляже. Хотелось пить, но Зародов сказал «Ша!» и Коркин не заикался о питье. Еще целый день впереди, много часов, один другого жарче, а фляжка у каждого одна.

Только расчистили стол для пулемета, как новый приказ: продвинуться вперед. Снова за ствол да за хобот и бегом. А немец опомнился, лупит из пулеметов, — не больно набегаешься. Другая воронка, которая подвернулась на новом рубеже, оказалась помельче и ее пришлось углублять. А потом вздыбилась земля там, где были немцы, почернело небо от взрывов, — началось. Сразу, как затихла артподготовка, в глубине немецких позиций вдруг вспыхнула перестрелка. Кто просочился в их расположение под прикрытием артогня, простым пулеметчикам знать, не дано, но простые пулеметчики сами соображают: не иначе, разведчики, кто еще?