Командарм размышлял обо всем этом спокойно, словно уже пришла пора подведения итогов. Еще ничего не было ясно, противник упорно рвался к Северной бухте, и оставалось до нее местами не больше двух-трех километров, поступающие с передовой сведения не давали пока что никаких оснований для самоуспокоения, но Петров именно самоуспокаивался. Что-то происходило в нем самом. Предчувствие? Дай бог, чтобы это было предчувствие победы.

Среди дня на КП армии неожиданно приехал вице-адмирал Октябрьский. Вдвоем с Петровым они закрылись в кубрике и долго обсуждали складывающееся положение. Как быть, если враг все-таки вырвется к Северной бухте? «Не вырвется», хотелось сказать Петрову, но подкрепить эту уверенность было нечем, и он молчал, сосредоточенно разглядывая карту, разложенную на столе. Если враг вырвется к Северной бухте, значит, расчленит северный фронт и, в конечном счете, захватит всю Северную сторону. Склады боеприпасов в Сухарной балке, крупнейший подземный госпиталь в Инкермане. Страшно подумать о потере этих объектов!… Но командованию полагается быть выше эмоций. Командование должно предвидеть, рухнет в этом случае оборона Севастополя или все же устоит?

Так напрямую они и решили обсудить этот вопрос с работниками штарма. И получили такие же прямые ответы.

— Оборона на этом рубеже не может быть надежной и длительной, — решительно заявил начальник артиллерии армии полковник Рыжи. — С потерей Северной стороны мы лишаемся Северной бухты, что само по себе чревато тяжелыми последствиями…

— Коммуникации, питающие Севастополь, не нарушатся, — прервал его Октябрьский. — Мы владеем Казачьей и Камышевой бухтами.

Рыжи недоуменно посмотрел на Петрова, промолчал. Коли бы это был плацдарм за рекой, а не за морем… Сказал давно продуманное:

— Я убежден, что при существующем положении наших войск можно не только отразить удар противника, но и восстановить оборону по реке Бельбек.

Снова посмотрел на командарма, прочитал в его глазах одобрение.

— Как вы себе это представляете?

— Самый опасный участок прорыва не превышает трех с половиной километров. На этом участке мы можем сосредоточить огонь многих батарей, довести плотность огня до восьмидесяти стволов на километр фронта. Я предлагаю завтра в восемь ноль-ноль, когда противник обычно начинает наступать, обрушить на него двадцатиминутный огневой удар. Затем короткими методическими налетами мешать ему, занимать исходные позиции. И, наконец, нанести всей артиллерией новый массированный удар но пехоте и танкам, когда враг двинется в атаку…

И посыпались вопросы по уточнению предложения, будто оно не было для командования неожиданным, будто и день этот тяжкий уже закончился, и никаких каверз от неприятельских войск на сегодня уже не предвидится…

Во второй половине дня части дивизии Гузя выбили немцев со станции Мекензиевы горы. Как им, рассеченным, почти рассеянным, не имеющим резервов, удалось это, командарм и сам не мог понять. Думал мера злости бойцов давно превзошла все мыслимые пределы, да, видно, нет этих пределов для людей, готовых умереть за родину. Выбить-то выбили, да не удержались, и к вечеру станция снова была в руках у немцев. Но это уже не пугало: день прошел, тяжелейший день, можно сказать, решающий, а противник к концу дня оставался по существу на тех же рубежах, что и утром. Манштейн терял самое главное — время.

Вечером Петров, едва сдерживаясь, чтобы не дать волю радостным эмоциям, объявил своим штабистам о крупной победе, только что свершившейся на Керченском полуострове.

— Войска Закавказского фронта и корабли Черноморского флота захватили города Керчь и Феодосию, — с удовольствием процитировал он поступившее сообщение. — Операции продолжаются… Наши части выходят в тыл противнику, осаждающему Севастополь… Но, — сдержал он готовое прорваться всеобщее ликование. — Манштейн не начал пока отвод войск от Севастополя. Есть сведения, что противник собирается завтра предпринять еще одну попытку прорваться к бухте. Вероятно, последнюю попытку, но именно поэтому самую отчаянную.

Он помолчал, оглядел сияющие лица своих помощников и добавил:

— Так что, товарищи мои дорогие, праздновать победу нам еще рано. Но о взятии нашими войсками Керчи и Феодосии сегодня ночью должны узнать все, каждый командир, каждый красноармеец и краснофлотец…

Снова повисла на КП тишина, была она совсем не такой, как обычно, новой, напряженно-ликующей, словно сам воздух, сдавленный подземельем, стал другим.

— И еще одна новость. Маленькая, но кое для кого очень даже важная. — Командарм кинул лукавый взгляд на своего начальника штаба. — Постановлением Совета Народных Комиссаров от двадцать седьмого декабря полковнику Крылову Николаю Ивановичу присвоено звание генерал-майора.

Теперь уж общий шквал радостных голосов сдержать было невозможно. Петров первый поздравил начальника штаба и отошел в сторону. Штабисты обступили Крылова, кто церемонно жал ему руку, кто по-приятельски хлопал по плечу.

Петров, улыбаясь, смотрел на эту радостную суету, но мысли его были там, на Мекензиевых горах, где подразделения и части приводили себя в порядок перед последним завтрашним страшным боем, и куда он собирался ехать тотчас же.

…И снова сыграло свою роль централизованное управление артогнем. На рассвете 240 орудий, все, которые могли повернуть стволы в сторону Мекензиевых гор и достать до них, обрушили снаряды на вражеские позиции. Немецкие батареи ответили, но погасить лавину огня не смогли.

Тем же утром, как и было спланировано штармом, части второго сектора атаковали врага, быстро разгромили его передовые подразделения, овладели вершиной высоты с Итальянским кладбищем, селением Верхний Чоргунь, продвинулись вперед в районе Камышлы. Успех был неожиданный, и комендант сектора полковник Ласкин не скрывал радости, докладывая командарму об итогах боя.

— Вводил ли противник резервы? — только и спросил Петров.

— Нет, не вводил.

— Значит, у него их там нет, все перетянул на северный участок…

Орудия умолкли, и на Мекензиевы горы снова упала тишина. Над расположением противника стояла непроницаемая стена тумана, пыли, дыма. Все ждали, что вот сейчас из этого дыма начнут выползать танки и, как вчера, повалит пехота, но прошло десять минут, полчаса, час прошел и полтора, а никакого движения, ни единого выстрела. Только в десять часов заговорили немецкие пушки. По ним ударили паши батареи. Завязалась обычная артиллерийская дуэль, и вражеский огонь поутих.

Первая атака была стремительной. Танки торопились проскочить нейтральную полосу и ворваться в район передовых наших траншей. И пехотинцы, не меньше двух батальонов, бежали, не останавливаясь, не залегая под сильным встречным огнем. Падали только убитые и раненые. Их было много, но уцелевшие все бежали, и они, вслед за танками, ворвались в траншеи, перебороли численностью своей в рукопашном бою.

А вдалеке уже маячили другие вражеские танки и цепи пехоты. Пустить их в образовавшийся прорыв было никак нельзя, и подполковник Гузь вызвал огонь артиллерии на свои траншеи, занятые немцами, а потом поднял уцелевшие на флангах прорыва подразделения в контратаку.

Схватились врукопашную. Артиллерия, «илы» и «ястребки», пользуясь малочисленностью вражеской авиации (ее оттянул на себя Керченский полуостров) утюжили цепи подходившего противника. Не отбросили врага, но и развить прорыв не дали. Началась тяжелая круговерть боев, похожая на вчерашнюю. Это и тревожило командарма (никаких резервов не было, чтобы остановить новый натиск) и радовало (противник терял время).

Перед полуднем северный ветер погнал со стороны немцев густой серо-зеленый дым. Это никого не испугало и не удивило: всего от фашистов ждали. Над полуразбитыми окопами, над артиллерийскими позициями понеслись никогда прежде неслышанные команды — «Газы!» Неслышанные, но не неожиданные: противогазы у всех были наготове. И припали к пулеметам, к орудийным прицелам носатые и глазатые резиновые маски. Оборона не дрогнула. Вскоре выяснилось, что это всего лишь дымовая завеса необычного цвета, под прикрытием которой противник пошел на решительный штурм. Однако и он захлебнулся в круговороте множества отчаянных крупных и мелких стычек. Батареи и отдельные орудия, оставшись без прикрытия, не отходили, а били но наступающим вражеским цепям прямой наводкой, подразделения и даже отдельные бойцы продолжали драться, даже оказавшись обойденными и справа и слева, дзоты, наблюдательные и командные пункты, окруженные со всех сторон, вызывали огонь на себя.