Командарм, склонив голову и чаще, чем обычно, подергивая ею, стоял посреди комнаты, смотрел, как они входят один за другим, придерживая тяжелую дверь со старинной бронзовой ручкой.

— Как митинг? — быстро спросил он, не изменив положения. В глазах его при этом не отразилось интереса, они по-прежнему оставались холодными и тревожными.

— Люди настроены по-боевому, — сказал Кузнецов. Он начал рассказывать о том, кто что говорил на митинге, но Петров нетерпеливым жестом остановил его.

— Сегодня утром немцы атаковали Ишуньские позиции. Нам приказано быть готовыми в любой момент выступить на фронт.

Он оглядел собравшихся, словно ожидая возражений. Все молчали. Бочаров, только что радовавшийся высокому боевому духу бойцов, теперь с тревогой думал о том, что боеготовность частей еще не на высоте и тотчас бросать их в бой никак нельзя. Армия, уходя из Одессы, уничтожила многое, чему не нашлось места на кораблях. Особенно плохо было с артиллерией, она по-существу оставалась без средств тяги…

— Все правильно, — вздохнул Петров, словно подслушав его мысли. — Но приказ выступать от этого не задержится. О расформировании армии пока распоряжений нет. Но мы, не дожидаясь приглашения, должны сами войти в контакт со штабом пятьдесят первой. — Он снова поочередно посмотрел на Бочарова, на Кузнецова, на начальника оперативного отдела, выполнявшего до последнего дня обязанности начальника штаба, полковника Крылова, на начарта армии полковника Рыжи. — Сегодняшнее — дело бойцов, их непосредственных начальников, дело штаба армии — предусматривать и обеспечивать то, что будет завтра…

Бочаров смог выехать в Симферополь только утром. Мчался на своей «эмке» по ровному асфальту и удивлялся тишине и покою, разлившимся над всхолмленной степью. Вовсю зеленели сады, белели хатки при дороге, и небо было таким чистым и ясным, будто и не грохотала война всего в сотне километров отсюда. Сначала он тревожился, посматривал на небо, чтобы вовремя углядеть самолеты, но самолетов не было, и он понемногу успокоился. И уже не удивился, когда, въехав в Симферополь, увидел чистенькие улицы, заполненные оживленными, хлопотливыми по случаю воскресного дня домохозяйками. И только мешки с песком, закрывавшие магазинные витрины, напоминали о войне.

Штаб 51-й армии, который он без труда отыскал в одной из улиц, как в мирное время, размещался в обычном доме. Все отличие его от других городских учреждений было только в том, что от проезжей части улицы его отделял проволочный забор. Он так и тянулся вдоль фасада, от одного угла до другого, и прохожие в этом месте обходили забор по мостовой. Все это удивляло, и Бочаров подумал, что такое открытое размещение самого главного штаба обороны Крыма совсем неразумно, что немцы легко могут узнать о расположении штаба и одной хорошей бомбежкой парализовать управление всей армии.

Выписав пропуск в таком знакомом по довоенным штабам окошечке бюро пропусков, Бочаров прошел мимо часового и в коридоре неожиданно встретил приехавших раньше Крылова и Рыжи. Вид у них был встревоженный.

— Ну и порядочки тут! — сказал Крылов. — Никого не найдешь.

— Все на фронте?

— Высшие командиры, может, и на фронте. А у остальных — выходной день. В отделах — одни дежурные.

— Что значит — выходной?

— Девятнадцатое октября, воскресение сегодня. Все по домам отдыхают.

— Не может быть! — Бочаров недоверчиво посмотрел на Крылова, думая, что его почему-то разыгрывают. После тихой дороги и таких мирных видов Симферополя ему невольно верилось в желание товарищей по службе позабавиться.

— Идите в политотдел, узнаете. Там тоже никого, кроме дежурного.

— А может, спокойно на фронте?

— Какой — спокойно. Второй день бои.

— А может, оборона такая, что…

— Оборона?! — зло выговорил Крылов. — Одна стрелковая дивизия на Ишуньских позициях, одна-единственная. А немец, вы знаете, если уж прет, так прет. От этой дивизии через сутки ничего не останется.

— Что же мы стоим? — забеспокоился Бочаров. — Надо что-то делать.

— Что надо, все уже сделано. Связных мы разогнали, теперь ждем, когда нужные начальники соберутся.

Они помолчали, поглядели в окно. По улице, вдоль проволочного заграждения, отделившего тротуар от дороги, проходили женщины с кошелками, полными всякой базарной снеди, с любопытством взглядывали на окна штаба. А долгожданных штабных работников, с которыми надо было решить уйму самых неотложных вопросов, все не было видно.

— Не оставят же одну дивизию, резервы подбросят, — растерянно проговорил Бочаров.

— Наверное, подбросят. Но хорошо яичко к Христову дню. Если уж немец прорвется, никакие резервы не помогут.

— Что же они… думают себе?!

— Не ученые.

— Три недели назад Перекоп оставили. А ведь какая была позиция! Это ли не наука?

— Не всякому урок — впрок…

Так они стояли и обменивались репликами, как старики на одесском бульваре, что собирались каждый вечер у большой карты, висевшей там, чтобы пообсуждать военное и международное положение. Было им неуютно в этом чужом штабе оттого, что нельзя немедленно куда-то бежать, что-то делать. И они все перекидывались ничего не значащими фразами, словно хотели спрятаться за ними от главного вывода: при такой беззаботности в штабе пятьдесят первой армии несладко придется приморцам, ой не сладко!…

Вода в бухте была синей и гладкой, давно позабытым покоем веяло от нее. Казалось, море застекленело и если прыгнуть сейчас в эту синь, то ударишься и поедешь, как по льду.

Он долго смотрел на эту необычную синь, потирая ладонью волосатую свою грудь, потом, скосив глаза, с любопытством, словно впервые, оглядел втянувшийся живот и все, что ниже, до самых колен, исцарапанных еще там, под Одессой, и вдруг, громко ухнув, словно его ударили, прыгнул в воду.

— Брату-ухи-и! — с придыхом заорал, вынырнув. Глотнул воздуха, снова на миг скрылся под водой. — Брату-ухи-и! Ну жизнь! Ну малина!…

— Чего орешь, старшина? — добродушно окликнул его с берега старший сержант в выгоревшей, почти белой гимнастерке и без штанов. Мокрые штаны его были распластаны на сером ноздреватом камне, и он старательно натирал их обмылком, едва видным под широкой ладонью.

— А ты, Борискин, нырни, тогда узнаешь.

— Чего нырять? Вода холоднющая, не лето.

— Холоднющая! Только и понимаешь — тепло да холодно. Вода — прелесть! Перед войной последний раз купался. Как раз утром, в воскресенье. А потом гляжу — самолеты летят…

— Гляди?! — Борискин уставился в безоблачную синеву над белыми обрывами той стороны бухты. — Накаркал!

Раздвигая воду руками, старшина двинулся к берегу.

— Может, наши?…

За бухтой застучали зенитки, и белые хлопья в минуту испятнали непорочную синеву. И крестики самолетов вмиг исчезли, будто их и не было.

— Баламут, — выругался старшина. — Искупаться не дал.

— Какое тебе купанье. Осень уж.

— Это дома у нас осень, а тут — юг.

— Юг не юг, а в октябре купаться нечего. Простынешь, в госпиталь попадешь, кто будет нас обувать, одевать?

— На войне-то? На войне в госпиталь попадают только по ранению.

Борискин недовольно задергал усиками, но возражать было нечего: и он такого тоже не помнил, чтобы кто простужался на фронте.

Так они спорили шутливо, довольные чистым небом, тихим днем, свободной минутой, каких за последние месяцы и не помнили.

— Старшина Потуша-аев!

— Чего? — крикнул старшина, узнав голос своего кладовщика Проскурина, и шагнул под обрыв, сказав Борискину:

— Отойди, этот шалавый, чего доброго, на голову спрыгнет.

Сверху посыпались камни, и на узкую береговую отмель с неведомо какой высоты свалился коренастый красноармеец, наряженный, как на парад, — в хромовые сапоги, новенькую шерстяную гимнастерку, опоясанную блестящим кожаным ремнем. Он не устоял на ногах, упал на руки, омочив их в воде, но тут же выпрямился, вынул новый белый носовой платок, принялся вытирать пальцы.