— Ты, я вижу, времени даром не терял, — сказал ему старшина.

— Такова школа, — вздохнул Проскурин.

— Какая школа?

— Ваша, товарищ старшина. Вы ж всегда говорите: война не война, а на складе вещевого снабжения все должно быть в аккурате. А ведь я, товарищ старшина, тоже вроде как — принадлежность склада.

— Ну ладно, товарищ принадлежность, сегодня пофорси, поскольку сегодня вроде как праздник, а завтра переоденешься в красноармейское.

— Так точно, праздник! — не обратив внимания на последние слова своего начальника, радостно воскликнул Проскурин. — А я за вами, товарищ старшина. Комиссар людей собирает. На экскурсию.

— Как это на экскурсию?

— А как до войны. Строем, взявшись за руки!

— Не баламуть.

— Честное слово — правда. Про Севастопольскую панораму слыхали?

— Ну?

— Комиссар говорит: пока есть свободная минута, надо вдохновиться. Вы ж любите всякое такое. Вот я и подумал, что вам будет интересно.

— Гляди ты! — удивился старшина и оглянулся на Борискина. — Что скажешь?

— Что скажешь? — переспросил он, затягивая ремень на гимнастерке, словно собираясь прямо так, без штанов, бежать на экскурсию. — Надо идти. Может, сюда больше в жизни не попадешь.

— Ну, — повернулся старшина к своему кладовщику. — Одна нога тут, другая там, достань старшему сержанту какие-никакие штаны.

— Не могу я, — вздохнул Борискин. — Земляку обещал помочь орудие чистить.

— Там же целый расчет.

— Обещал…

— А я пойду. Люблю экскурсии. Об этой панораме сто лет мечтал.

Он быстро оделся и следом за Проскуриным, цепляясь за камни на крутой тропе, вскарабкался на обрыв. Сверху оглянулся. Борискин внизу ожесточенно тер штаны своим обмылком, и даже издали было видно, как он злится: мыло в морской воде мылилось плохо. Вода в бухте просвечивала насквозь и чем дальше от берега, тем сочнее синела, до последней капли впитывая цвет неба. И если бы не белые обрывы на далеком берегу, разделившие надвое эти две синие бездны, то, наверное, можно было бы подумать, что небо начинается как раз там, где Борискин полощет свои штаны.

— Тишина! — вздохнул Потушаев. — Экскурсия, надо же! Где она, эта проклятая война? Может, кончилась?

Старшина заведовал складом вещевого снабжения в артиллерийском полку. Перед эвакуацией из Одессы, когда даже средства тяги — автомашины и трактора — пришлось сжигать на причалах или топить в море, поскольку места на кораблях не было, оставалось от склада всего ничего — не склад, а батарейная каптерка. Правда, Потушаев умудрился сохранить почти все имущество. Как знал, что так получится, — еще накануне с разрешения начальника отдела вещевого снабжения лейтенанта Солодовского раздал старшина имущество по дивизионам. Сначала думал, — чтобы приодеть пообносившихся артиллеристов, а вышло — впрок. Складу ОВС, который не умещался и на трех автомашинах, наверняка не нашлось бы места на корабле. А в красноармейских вещмешках все уместилось.

— Соломон, истинный Соломон! — похвалил его Солодовский. — Мудрее не придумаешь. В вас, товарищ Потушаев, — подлинный интендантский талант.

Не обрадовала старшину эта похвала. Он спал и видел, как бы передать склад кому-нибудь, хотя бы этому пронырливому Проскурину. Вот уж кто родился интендантом. А он бы тогда подался в роту разведки. Кем угодно, хоть бы и рядовым бойцом. Впрочем, никем его туда больше и не примут. Новичок в этом деле, он и есть новичок. Хотя бы и в звании старшины. Он и с Борискиным завел дружбу главным образом потому, что был старший сержант отделенным в полковой разведроте…

Комиссар полка сам на экскурсию не пошел, поохал, что не может, и снарядил собранных по штабу свободных от срочных дел бойцов и сержантов под командой помначштаба капитана Носенко.

— Только чтобы строем, — напутствовал комиссар. — Тут город, а не передовая, пусть видят одесситов, пусть знают…

Потушаев терпеть не мог ходить строем, и он и тут увильнул, сославшись на какие-то дела по дороге, шагал поодаль по тротуару, заглядывался по сторонам. Поймал глазами вывеску с каким-то длинным названием, из которого уловил только два слова — «шампанских вин». Когда прошел, подумал — не вернуться ли? Не вернулся. Вино было и будет, а увидеть знаменитую Севастопольскую панораму, может, больше не представится. Едва он так подумал, как увидел пухленькую молодайку. По пояс высунувшись из маленького оконца белой мазанки, она с любопытством рассматривала нестройно шагавших по мостовой красноармейцев.

— Здравия желаю! — весело сказал Потушаев, щелкнув каблуками своих новых сапог и приложив руку к фуражке с такой старательностью, будто перед ним был по меньшей мере командир полка.

Молодайка ойкнула от неожиданности, густо покраснела.

— Это, — короткой пухлой ручкой она указала на строй, — это из Одессы?

— Так точно! — еще шире улыбаясь, гаркнул старшина. — Так что, осмелюсь доложить, эти орлы называются артиллеристами-приморцами, грозой немецких гадов и в особенности румынских доробанцев. — Он почему-то вдруг смутился своей дурашливости, опустил руку, переступил с ноги на ногу. — А вы тут живете?

— Туточки, — лукаво улыбнулась молодайка. — Осмелюсь доложить…

— А вы… больше ничего не осмелитесь?

Она округлила глаза и стала совсем смешной. Мягкое круглое лицо, круглые глаза, приоткрытый округлившийся рот, — этакая розовощекая пышечка.

— Вы брют пьете? — спросила она.

— Мы всё пьем. А чего это?

— Ну как сухое вино.

Он вспомнил только что виденную вывеску и мигом представил себе заманчивый треугольник: вывеска, эта пышечка, возможно, имеющая к вывеске отношение, и он, по роду своей службы иногда имеющий свободную минуту.

— Сухое? Его что, разводить надо?

Она громко, заразительно рассмеялась, отчего на ее щеках образовались милые ямочки, которые Потушаеву очень захотелось потрогать. И вдруг исчезла. Только что была и нету. Привстав на цыпочки, он заглянул в окно, увидел ее, наливающую что-то из большой бутылки. Самогона ему сейчас не хотелось, но отказываться было негоже, и он отступил на шаг, стал ждать.

— Отведайте, який такий брют, — из глубины комнаты крикнула она, и так же быстро, как исчезла, возникла в окошке с большой кружкой, полной чего-то мутного. Старшина вздохнул, подумав, что с такой лошадиной порции его если не собьет с ног, то укачает уж точно. Но кружку взял, жеманно поклонился и сделал большой глоток. Ему показалось, что проглотил клок ваты, так зачесалось в горле. У него дома, в Костроме, знали только два напитка — водку, которую называли вином, и вино, которое никак не называли, просто «сладенькое». Перед войной, когда попал служить в Молдавию, напробовался терпких и вкусных виноградных вин. А это было нечто другое, неизвестное Потушаеву.

— А вы потихоньку, — смеялась молодайка, — маленькими глоточками надо.

— Если мне от этих маленьких глоточков нельзя будет в часть идти, то отсыпаться я к вам приду.

— Да господи боже мой, да пожалуйста, да мы всегда за милую душу!…

«Мы» неприятно резануло слух, — старшина предпочел бы, чтобы она сказала «я». И пока пил, решил сегодня же выяснить все вопросы. Сразу после экскурсии, на обратном пути.

— А ничего! — сказал он, возвращая кружку.

— Хотите еще?

— Хочу. Только попозже, часа через два. Если ваш брют меня раньше не свалит.

— Да вы ж вон какой! А это ж так, для женщин.

— В каком смысле? — хитро усмехнулся Потушаев.

— Да в каком хотите.

— Учтем. — Он снова козырнул, совсем уж нахально разглядывая глубокий вырез кофточки под горлом. — Значит, часа через два. А пока… — он оглянулся и не увидел строя, — не скажете ли, как пройти к этой… к Севастопольской панораме?

— Да чего к ней идти? Да вон она, вон белый дом наверху. Лезьте прямо на гору, там лестница, а то по тропе…

Он шел и оглядывался, и видел, как она махала ему в окно пухлой ручкой.

По другой стороне улицы протопал патруль — два штыка над бескозырками, два ножа на поясе. Матросы покосились на него, но ничего не сказали. А он вдруг забеспокоился: задержат болтающегося по городу (патрулю придраться — раз плюнуть) отведут в комендатуру, и прощай тогда пухлая молодайка в окошке. Наученный войной, он не верил в завтра. Что сейчас, то твое, а до завтра многое может случиться. Еще дожить надо до завтра.