Как передать каждодневную муку человека, снедаемого голодом или жаждой? Как выразить страдание матери, ожидающей кризиса у постели больного ребенка? А нетерпение военачальника, обреченного на бездействие, в то время как бьются и умирают его бойцы? Как это передать? С чем сравнить?

Древние легенды повествуют о Дамокловом мече, заставляющем человека терзаться постоянным ожиданием беды. Но меч этот — всего лишь угроза, то ли он обрушится, то ли нет. К такой опасности привыкают, и она перестает угнетать. Живут же люди на склонах вулканов…

Какой спокойной казалась теперь генералу Петрову жизнь до сегодняшнего дня. Да, были бои, артобстрелы, тяжелые бомбежки, да, погибали люди, да, постоянно ждали, когда обрушится «Дамоклов меч» вражеского штурма и готовились, делали все, чтобы ослабить удар. Но та нелегкая страда ожидания и напряженной подготовки к предстоящим боям казалась теперь отдыхом.

— Держитесь! — стараясь оставаться спокойным, повторял он по телефону угнетенным невиданно большими потерями командирам дивизий и морских бригад. Он никому не обещал подмоги, — берег свой небольшой резерв, ждал момента, когда без него уже нельзя будет обойтись. И терзался, мучился казавшимся своим бездействием, невозможностью немедленно ехать в части самому, видеть бой и принимать решения не по докладам, а по собственным наблюдениям.

А доклады отовсюду шли одинаковые: атаки, обстрелы, снова атаки, даже и с танками. На севере у горы Азиз-Оба и в долине Бельбека, на востоке — у хутора Мекензи и под Чоргунем, на юге — у Балаклавских высот.

Он не мог выехать даже на КП СОРа, только каждый час звонил туда, докладывал оставшемуся за Октябрьского контр-адмиралу Жукову обстановку и на один и тот же вопрос: «Удержитесь ли?» отвечал одно и то же: «Удержимся». И он действительно был уверен в этом. После побед под Москвой, под Ростовом, под Тихвином да не удержаться в Севастополе? Такое казалось невозможным.

Но к полудню пришлось доложить о тяжелом положении, сложившемся на севере: две горы, контролирующие большой участок Бельбекской долины, — Азиз-Оба и Кая-Баш — оказались в руках противника. Наметился разрыв между войсками четвертого и третьего секторов. 241-й полк капитана Дьякончука, оборонявшийся в Бельбекской долине, был почти окружен.

Где тонко, там и рвется: днем пришло сообщение о непонятном взрыве на 35-й батарее, одной из двух самых мощных в Севастополе. Батарея, бившая по скоплениям противника 12-дюймовыми снарядами, умолкла.

Утешали известия из первого и второго секторов. Там, почти везде, позиции удерживались прочно. И было уже ясно: главный удар противник наносит на севере.

Нервное напряжение, державшее командарма весь этот день, 17-го декабря, к вечеру отпустило: знать намерения противника — это же почти выстоять. И когда пали ранние зимние сумерки и затихла передовая, и замолчали телефоны на КП, Петров со спокойным сердцем отдал боевое распоряжение о контратаке с целью вернуть утраченные позиции в четвертом секторе, и прежде всего вернуть гору Азиз-Оба. Вот когда определилась первая задача резерву 40-й кавдивизии и 773-му полку 388-й дивизии.

Ранний вечер укутал тьмой напрягшийся в ожидании Севастополь. Передовая затихла. Но все громыхали орудия: контрбатарейная борьба продолжалась. На севере, на востоке и на юге трепетал, ползал по низким тучам неровный свет: немцы, опасаясь контратак, непрерывно освещали ракетами передний край.

Впервые за эти сутки вышедший на улицу командарм глубоко вдохнул пахнущий пылью и гарью воздух и, оглянувшись на подсвеченный горизонт, особенно контрастирующий с глубокой чернотой, лежащей над морем, заспешил к машине: теперь он мог поехать к Жукову и не по телефону, а лично доложить итоги дня.

На флотском КП, как всегда, было светло, тихо, уютно. Степенно и важно проходили по коридорам франтоватые командиры. И контрадмирал Жуков, и член Военного совета Черноморского флота дивизионный комиссар Кулаков, встретившие Петрова, были, как всегда, безукоризненно аккуратны. Вся эта уверенная обстановка действовала успокаивающе, и командарм, хоть и был донельзя взвинчен событиями дня, сделал свой доклад спокойно, как делал это вчера и позавчера. Хотя речь шла о таком, что впору было кричать. А когда он изложил свое намерение направить армейский резерв в четвертый и третий сектора, утром контратаковать и вернуть оставленные позиции, Кулаков встал и спросил, как показалось Петрову, слишком спокойным густым своим басом:

— Значит, вы считаете, отобьемся?

— Нет! — резко возразил Петров и поспешил поправиться, разъяснить: — Нет сомнения, что завтра противник предпримет новые атаки. А у нас потери слишком велики. Совершенно ясно: без серьезной немедленной помощи нам не обойтись.

— Какая требуется помощь?

— Четыре тысячи человек единовременно, — не задумываясь, как давно решенное, сказал Петров. — Из них не меньше половины вооруженных. А затем четыре маршевых роты ежедневно.

Наступила тишина. Тикал хронометр на стене да откуда-то из-за двери доносился звон стаканов, похожий на отдаленный дребезг судовых склянок.

— Так и укажем в донесении. — Высокой крепкой фигурой Кулаков заполнял, казалось, весь кубрик. — Так и укажем? — повернулся от к Жукову.

— Если немцы будут наступать с сегодняшней настойчивостью, — холодно сказал Жуков, — а похоже, что действовать они будут именно так, то мы можем не дождаться подкреплений. Надо немедленно формировать резервные батальоны и роты за счет тылов, вспомогательных подразделений. Надо выяснить, сколько еще людей может дать армии город. Командиров подберете вы…

Петров кивнул. Это было то самое, что хотел предложить он. Его давно уж не удивляла такая синхронность мышления. Еще в Одессе, где Жуков был командующим ККР, у них сложились ясные, даже товарищеские отношения. Крутоватый и прямой Жуков умел смотреть в корень событий и за множественностью фактов сразу видеть главные, определяющие. Это качество военачальника Петров ценил больше всего, и у него с Жуковым никогда не возникало разногласий.

40-я кавалерийская дивизия, называемая так в силу привычки, поскольку давно уже конники воевали в пешем строю, насчитывала всего 600 штыков. Впрочем, и дивизией ее нельзя было назвать: в трех полках было меньше бойцов, чем в одном 773-м полку, направлявшемся вместе с кавдивизией в 4-й сектор для утренней контратаки.

Ранние сумерки застали дивизию в пути. До грохочущей передовой было совсем близко, «конники» прибавили шагу и еще засветло вышли к намеченному рубежу. И тут как раз затихла канонада: пунктуальные немцы, не любившие воевать по ночам, делали перерыв до утра. И только наши батареи все долбали засеченные днем цели. Потом утихли и они, и настороженная тишина повисла над искромсанной снарядами землей. То там, то тут судорожно взлаивали пулеметы да непрерывно горели во тьме десятки ракет, заливая мертвенным порхающим светом казавшееся безжизненным пространство. Но эти пулеметные очереди, эти ракеты, словно бы подчеркивали, усиливали и тишину, И тьму ночи.

Командир кавдивизии полковник Кудюров, сразу же, как вышли на указанный в приказе рубеж, заторопился в немногочисленные свои полки, чтобы осмотреться на местности, чтобы самому удостовериться в готовности людей к завтрашнему бою, чтобы установить связь с командиром почти ополовиненной за один только сегодняшний день 8-й бригады морской пехоты полковником Вильшанским. И командира 775-го стрелкового полка капитана Ашурова тоже надо было разыскать. Только слаженностью можно добиться успеха, только единым ударом.

На КП Вильшанского было людно и шумно. За день оглохшие от канонады командиры кричали на связных, на телефонистов и те отвечали так же громко: волна горячности и нервозности, вызванная жестоким долгим боем, спадала медленно, незаметно. День был тяжек, и ночь предстояла нелегкой. Надо было привести в порядок разрозненные отходом и основательно разреженные подразделения, проследить, чтобы люди окопались на новом рубеже и пополнили боеприпасы, чтобы коки походных камбузов накормили людей. Надо было вывезти раненых и похоронить павших.