— Рус, линкс, линкс! — услышал голос, и увидел немца, машущего рукой.

Он взял правее, куда показывал немец. Высунулись еще двое, уставились с любопытством: не каждый день перебежчики, интересно. И офицер высунулся, может и не офицер, а просто кто-то в фуражке, но все равно было видно — начальство. Кольцов не больно разглядывал их, высматривал тот рубеж, до которого должен дойти, не вызывая подозрения. И за собой приходилось все время следить: как бы злоба, кипевшая в нем, не выплеснулась раньше времени.

Когда до окопа оставалось метров двадцать, он выпустил полотенце, и оно упорхнуло, подхваченное ветром. И сразу обеими руками метнул гранаты. Не падая на землю, не дожидаясь, когда рванет сзади, бросился бежать, не задумываясь над тем, что если промахнулся, не попал в окоп, то могут догнать свои же осколки. И вообще ни о чем не думалось в этот момент, билось только одно ликующее чувство: дошел-таки, обманул гадов.

По сдвоенному, почти одновременному взрыву понял: попал в окоп. Не зря, значит, гонял их взводный на тренировках, учил одинаково метко бросать гранаты и правой и левой рукой.

Сзади запоздало зачастили автоматы, пули смачно зашлепали справа и слева. Наши окопы, обозначенные неровными буграми брустверов тоже ощетинились огнем. Мелькнула мысль: залечь, переждать. Но он не останавливался, уверенный почему-то, что добежит, что теперь-то уж ничего с ним не случится.

Так с разбегу и влетел в свой окоп, сильно ударившись о его мерзлую стенку. Показалось даже, что потерял сознание от этого удара, потому что уже через мгновение увидел рядом и своего взводного, и старшего политрука

— Пор-рядок! — сказал он, пытаясь встать.

Взводный подхватил под руки, поднял, и так и держал, торопливо оглядывая его, — не ранен ли?

— Я буду ходатайствовать о представлении вас к ордену, — сказал старший политрук.

— При-и чем тут… орден, — выговорил Кольцов, мотая головой. Но вдруг подумал о Клавдии, которая, когда придет и увидит орден, наверное, обрадуется. И широко улыбнулся: — О-орден не помешает.

А над передовой разгорался огневой бой. В трескотню винтовок, автоматов, пулеметов вплетались сухие разрывы мин, гулкие уханья снарядов. Начинался очередной день обороны, один из тех, которые историки потом назовут спокойными днями зимне-весеннего затишья.

С горы Госфорта, от часовни на Итальянском кладбище, где лейтенант Кубанский безвылазно сидел в декабре, Федюхины высоты выглядели грядой пологих холмов. Теперь, когда пришлось перебазироваться на эти высоты, они казались Кубанскому и высокими, и крутыми, а лощины между ними прямо-таки глубоченными — ноги сломаешь, пока доберешься до НП. Обратный путь — с НП на ОП — был не легче, хоть и дорога вниз, скатывайся по обрывистым склонам. Ходить, правда, приходилось нечасто: в неподвижности обороны, какая была в Севастополе, наблюдательные пункты и огневые позиции можно было не менять подолгу. Если, конечно, обеспечить маскировку и не дать противнику обнаружить себя. Пока что это удавалось, и Кубанский еще раз помянул добрым словом командира своего взвода управления, сумевшего выбрать для НП такое удобное и скрытое место.

Ранний зимний вечер затягивал морозной дымкой занятые противником высоты, изгорбившие горизонт. Гора Госфорта пока что просматривалась хорошо. Кубанский глянул в стереотрубу на разрывы, задымившие часовню, и приказал прекратить огонь. Огня этого потребовали пехотинцы, уверявшие, что в часовне у немцев наблюдательный пункт, с которого они видят всю нашу передовую. Всего скорей так оно и было. Но знал Кубанский и другое: чтобы уничтожить часовню, нужно слишком много снарядов.

Последнее время со снарядами стало совсем плохо: на каждый выстрел надо спрашивать разрешения у командира дивизиона, а то и у командира полка. С этим приходилось мириться. Ни для кого не было секретом: транспорты с боеприпасами для Севастополя заворачивались на Керчь, где они нужнее, откуда только и можно было ждать решительного наступления.

Дым рассеялся, и часовня снова выставилась целехонькая, пестрая от пятен исклевавших ее снарядов. Каменная изгородь вокруг кладбища почти вся развалилась, и не было уж сторожки в воротах, где артиллеристы когда-то коротали ночи. А часовня все стояла и без изгороди казалась еще выше.

Жаль ему было того НП, ну да много чего жаль, все не пережалеешь. Он еще раз глянул на часовню, силуэт которой растворялся в густеющей тьме, и оторвался от стереотрубы. Пора было идти на ОП. Особой необходимости в этом не имелось: командиры орудий да старший по батарее, да еще политрук управлялись без него. Но этой ночью он договорился с политруком устроить небольшое учение, проверить готовность взвода тяги. Со дня на день должно было начаться наступление на Керченском полуострове, со дня на день и в Севастополе ожидался приказ — «Вперед». Следовало выяснить, в какой мере батарея готова выполнить этот приказ.

Почти совсем стемнело, когда Кубанский отправился на огневую позицию. Всходила луна, высвечивала ошметки снега на промороженных склонах, и можно было не бояться сломать себе шею на обрывистой тропе. Шел и вспоминал свои последние дай в часовне, когда он, изнемогая от боли в ногах, днями сидел на перекладине лестницы, приставленной к стене. Только так можно было дотянуться до стереотрубы, выставленной в круглом верхнем оконце часовни. Рвалась связь. Связисты один за другим уходили на линию, но едва они возвращались, как снова рвалась связь, и порой казалось, что батарея замолчит не из-за отсутствия снарядов, а из-за нехватки провода.

Батальон моряков, прикрывавший гору Госфорта, отошел. Переместился с горы и штаб батальона, оставив в часовне штабель ящиков с патронами и гранатами. Они-то, эти патроны и гранаты, и воодушевляли, когда заходила речь о смене НП, оказавшегося впереди боевых порядков пехоты. Но лучшего обзора, чем с этой горы, ниоткуда не было, и все казалось, что пока есть патроны, часовню можно отстоять.

Немцы лезли в лоб, поскольку справа и слева склоны горы слишком круты. Артиллеристы отбивались из всех автоматов и сэвэтушек, переделанных на автоматный огонь. Стволы раскалялись, их поливали водой, чтобы поскорее остудить. Атакующие отходили, и начинался артналет. Потом снова атаки, атаки.

Ночью пробрался в часовню порученец коменданта сектора обороны узнать, что за стрельба на горе, где по сведениям никого наших нет. А на рассвете явился и сам комендант — невысокого роста, моложавый и подвижный полковник Ласкин. Осмотрел изгрызанное снарядами кладбище, спустился в подвал часовни, спросил, задрав вверх, к люку, острый подбородок:

— Не забросают вас немцы гранатами?

— Ночью не посмеют, а с утра мы снова будем наверху.

— Какой смысл артиллеристам сидеть тут?

Кубанский протянул ему планшет.

— У артиллеристов, как всегда, все в порядке. — сказал Ласкин и ушел.

Потом снова стало шумно в часовне: в полном составе вернулся штаб морского батальона. Кубанский снова залез на свою жердочку и как раз вовремя: от селения Алсу по дороге шли танки. Он скомандовал батарее ПТОЗ, увидел разрывы своих снарядов и первый задымивший танк. А больше уж ничего не увидел. Очнулся в санчасти.

Позже узнал, что снарядом выворотило два камня из боковины окна, и он вместе с лестницей и стереотрубой полетел на цементный пол часовни. Один камень придавил насмерть моряка с рацией, а другим сильно ушибло Кубанскому ногу. Контуженный, он несколько недель пролежал в санчасти и вернулся на батарею, когда она была уже здесь, на Федюхиных высотах…

Политрук Лозов встретил его возле взвода тяги. Засекли время и скомандовали: «Моторы!» Минуты не прошло, как ночную тишину разорвал треск пускачей. Зарокотали дизеля, и все четыре трактора без задержки двинулись каждый к своему орудию.

— Неплохо, — сказал Кубанский. — Совсем неплохо.

Довольные, они пошли к батарее, расположенной в соседнем овражке, и остановились в недоумении. На батарее была давно позабытая радостная суета общих сборов. В лунном свете мельтешили фигуры людей, слышались оживленные голоса.