— Что это они?

— Должно быть, решили, что поход, раз трактора подали.

— Но ведь команды не было.

— Должно быть, на всякий случай. Чтобы не мешкать, когда будет команда.

Истосковались, — вздохнул Кубанский.

— Истосковались. Командой «Вперед» сейчас можно мертвых поднять.

Как не хотелось давать отбой! Сами они, комбат и политрук, измаялись, изождались в обороне. Но война еще и тем страшна, что не позволяет расслабиться в мечтах, хотя б на миг пусть бесплодной иллюзией дать отдых до предела натянутым нервам.

После разбора учения, после недожога ужина, Кубанский вышел из душной землянки старшего по батарее, собираясь сейчас же отправиться обратно на свой НП. Полная луна, окруженная сияющими кружевами облаков, ворожила над замеревшей землей, и ничто не нарушало ее чар — ни крики, ни выстрелы. Он постоял, зажмурившись, подняв лицо к этому свету, а когда открыл глаза, увидел перед собой будто из-под земли вынырнувшего человека в длиннющей, до пят, шинели, круглого от пододдетых одежек.

— Дозвольте спросить, товарищ лейтенант?

Кубанский узнал подносчика Яремного, недавно прибывшего на батарею. Был он «с хвостом», как выразился особист, что означало: побывал в плену. Тогда же Кубанский начистоту поговорил с ним и узнал, что еще в первый месяц войны, выходя из окружения, Яремный напоролся на немцев. Гнали его через лес, а чтобы не шел налегке, заставили тащить пулемет, без патронов, разумеется. Через полчаса немцы, в свою очередь, напоролись на засаду, и его освободили. Но плен, хоть и получасовой, есть плен, начались допросы. Яремный рассказал все, как было, и услышал неожиданное: «Ты сволочь, раз помогал немцам нести пулемет!» С тех пор, куда бы ни попадал, особисты с особым пристрастием приглядывались к нему, а он маялся: правильно ли сделал, рассказав все без утайки? С одной стороны — как не рассказать, свои же, а с другой — если бы промолчал про пулемет, никто бы этого и не знал…

— Спрашивай, — поморщился Кубанский, подумав, что речь опять о той маете.

— Я не спрашивать, я попросить хочу… Не знаю можно ли… Но если можно, похороните меня на ГРЭС.

— Чего?! — Он оглянулся на вышедшего следом Лозова. Политрук загадочно улыбался, видно, был в курсе дела.

— Я ведь здешний, севастопольский, на ГРЭС до войны работал. Там и посейчас мои друзья…

— Ты чего, наркомовских перебрал?

— Оно конечно… Я ведь и сам понимаю… Но если сейчас не попросить, то потом-то уж не попросишь.

— Когда «потом»?! — неожиданно для себя заорал Кубанский. — Мы на войне — не забыл?! Может завтра не то, что завещания исполнять, но и вообще хоронить некому будет!…

— Сделаем, — вмешался политрук и похлопал бойца по плечу. — Я не забуду. Все, что можно будет, сделаем.

Боец отошел, и фигура его почти сразу растворилась в колдовском сумраке лунной ночи.

— Твоя недоработка, комиссар, — сказал Кубанский. — Что он, помирать собрался? К бою надо готовиться, а не к похоронам.

— Человек есть человек…

— Прав особист. Если уж заведется червоточинка, так надолго.

— А у тебя? — неожиданно спросил Лозов.

— Что у меня?

— Тобой тоже особисты интересовались.

— Что-то ты, комиссар, не то говоришь.

— Давно хотел сказать тебе, да все откладывал. Помнишь, в декабре приказ не выполнил?

— О смене позиции? Так ведь на другую ночь выполнил.

— А днем за тобой из особого отдела приходили.

— Ерунда какая-то, — отмахнулся Кубанский.

— Мы так и сказали: ерунда. Все, кто был на батарее, так и сказали.

— А они что?

— Собрались к тебе на НП идти, да посмотрели издали, что там, на высоте, творилось, и ушли.

— Чего ж ты мне раньше не сказал?

— Зачем? Отдельные промахи человека не так опасны, как смута, поселившаяся в его душе.

— Хитер ты, комиссар.

— Да уж какой есть…

Посмеялись, похлопали друг друга по плечам и разошлись.

Запарившись на крутых и скользких подъемах, Кубанский добрался до своего НП, ввалился в теплую землянку. Спать совсем не хотелось. Он снова вышел, подышал морозным воздухом, послушал ночь и, вернувшись, сел к столу, подвинул коптилку и раскрыл книгу, накануне принесенную ему старшиной. Это оказались сказки Гофмана, сразу же захватившие его своей мрачной таинственностью. «Что-то ужасное вторглось в мою жизнь, — читал он. Мрачное предчувствие страшной, грозящей мне участи стелется надо мной, подобно черным теням облаков, которые не проницает ни один приветливый луч солнца…»

Озноб пробежал по спине. В самые трудные минуты боев не испытывал Кубанский той жути, какая обволокла теперь. Оторвался от книги, огляделся. В углу, привалившись к стене, сидел бледный телефонист с надетой на голову резиновой лентой от противогаза, под которую была подсунута к уху телефонная трубка. Глаза связиста были закрыты, а губы шевелились. Все привычно в землянке, — так, в полусне, связисты всегда держат связь, контролируя линию, — но теперь это показалось Кубанскому жутковатым.

«Песочный человек… это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детишкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям…»

Подумалось, что так можно сказать и про войну, только от книги с ее наивными страхами веяло большей жутью, чем от самых страшных рассказов, какие приходилось слышать на передовой. Искусство тому виной или на него нашло сегодня?

В углу что-то свое пробурчал телефонист и вдруг протянул трубку:

— Товарищ лейтенант, вас из штаба полка.

Дежурный по штабу незнакомым сонным голосом продиктовал данные для ведения методичного одиночного огня, 10 минут выстрел, в район Верхнего Чоргуня. Не поднимаясь со своего места, Кубанский передал данные на огневую позицию и вновь уткнулся в книжку.

«Тут дама вошла в комнату, и испуганный Перегринус хотел, было воспользоваться этим мгновением, чтобы поскорее ускользнуть, как незнакомка схватила его за обе руки…»

— Выстрел! — крикнул связист, по-прежнему не открывая глаз.

Оторвавшись от книги, Кубанский встал, вышел из землянки, шагнул к дежурившему у стереотрубы бойцу. Услыхал выстрел орудия, характерный клекот летящего снаряда, хорошо слышный в тишине этой необычно спокойной ночи, затем увидел вспышку разрыва. Чуть погодя донесся и звук разрыва. Все было, как и должно было быть. Теперь дежурное орудие каждые десять минут будет посылать снаряд за снарядом в указанный район, и следить за этим ему, комбату, без надобности. Он вернулся в землянку и снова погрузился в нереальный страшный мир выдумок Гофмана.

«Когда очнулся, невыразимый страх из его сновидения был все еще жив в нем. Он ринулся в комнату Антонии. Она лежала на кушетке с закрытыми глазами, со сладкой улыбкой на устах, с молитвенно скрещенными руками, — лежала, как будто спала, как будто грезила о неземном блаженстве и райских утехах. Но она была мертва…»

— Товарищ лейтенант! — тревожно позвал телефонист, протягивая ему трубку. Теперь он уж не дремал, а сидел прямо, уставясь на комбата испуганными глазами.

А комбат глядел на него, с трудом возвращаясь из мира сказочного бреда к реальности.

— Орудие разорвало! — бился в трубке голос старшего по батарее. — Снаряд разорвался в стволе. Горит порох.

— Уберите горящие гильзы от остальных. Осмотрите орудие и через десять минут доложите. Огонь вести другим орудием.

Он снова вышел из землянки, всмотрелся в темень, где была батарея. Ведь слышал же выстрел, и полет снаряда слышал, и ясно наблюдал разрыв. Как мог один и тот же снаряд взорваться в стволе и в расположении немцев?! Может, померещилось все это? Начитался чертовщины и померещилось?

Через десять минут старший по батарее доложил, что у ствола орудия оторвано 20 сантиметров дульной части, ствол сорван с люльки и со штоков цилиндров противоотката и накатника. Порох потушен, при этом один человек получил сильные ожоги.