Утро 7 ноября застало Петрова, как обычно, в пути. Хмурый рассвет прорисовывал обрывы на другой стороне Северной бухты. Низкие тучи стлались над высотами, и это радовало. Погода, как по заказу, — праздничная. Прежде праздничной погодой считалась ясная, солнечная. Теперь чем плотнее тучи, тем лучше: больше вероятности, что не будет бомбежки. А значит, город вздохнет хоть один день, а значит, легче будет и на передовой.

Снег, нападавший ночью, растаял, и теперь на дороге стояли мутные лужи. Машину заносило на поворотах, но шофер не сбавлял скорости: командарм не любил тихой, осторожной езды. Когда остановились у пункта временного полевого управления на Мекензиевых горах, услышали шум напряженного боя, доносившийся с северо-запада. Там 8-я бригада морской пехоты проводила разведку боем. Петров связался с командиром бригады полковником Вильшанским и узнал, что артподготовка, проведенная еще в темноте по плохо разведанным целям, принесла мало пользы, поскольку всполошила немцев, что роты встречают упорное сопротивление, но тем не менее продвигаются вперед.

За эту разведку боем Петров не беспокоился: каков бы ни был результат, она свою роль сыграет, даст необходимые данные о немцах, а главное, напугает их. Неожиданная наша активность заставит противника перебросить часть войск на правый фланг и, может быть, ослабит удар на наиболее опасных участках — под Дуванкоем, в долине Кара-Коба. А в том, что именно здесь и именно сегодня, в день юбилея Октября, враг предпримет особенно сильные атаки, Петров не сомневался.

Это его предположение скоро подтвердилось. Грохот боя покатился по фронту вправо. Порой отдельные выстрелы и разрывы уже не были слышны, над черными мокрыми горами катился сплошной гул.

Здесь, на пункте управления, командарм ненадолго задержался. Выслушав доклад майора Ковтуна, он встал, крикнул ординарца. Тот вошел со свертком в руках, в свертке оказались бутылка вина и закуска.

— Бои боями, а праздник не отменяется. Хочу поздравить вас с праздником. — Он сам открыл бутылку, налил по полстакана. — Хотелось бы в другой обстановке, но что поделаешь. За Октябрьскую революцию и нашу победу!

На столе затрещал телефон. Петров взял трубку, минуту молча слушал. Положив трубку, снял пенсне, принялся протирать его, весело поглядывая на присутствующих. Наконец сказал:

— Вчера в Москве состоялось торжественное заседание, как до войны. Слышали? Ну вот, а сегодня состоялся праздничный парад. Только что радио сообщило.

И сразу что-то изменилось вокруг: люди задвигались, заулыбались. И несмолкаемый гул боя показался уже не таким тревожным, словно это не оборона была, а наше наступление.

— Сообщите всем: в Москве — парад. Как обычно. Стоит Москва, не шелохнется. И нам того желает…

И снова была гонка по мокрым слякотным дорогам в сопровождении одного только ординарца. Штабную свиту Петров за собой не таскал, считал, что штабные работники должны заниматься своим делом. Снова были бесконечные, долгие и короткие, на ходу, разговоры с командирами и бойцами, распоряжения, написанные прямо на картах, и улыбки, улыбки, и радостные возгласы повсюду, где он говорил о праздничном параде в Москве.

…Заросли дубняка, гребенника, кизила. Узкие дороги, вьющиеся по склонам. Машина проскочила седловину между холмами и, юля на скользкой дороге, начала спускаться в лощину. Там, внизу, на опушке редкого леска, сидела группа краснофлотцев.

— Давай туда, — сказал Петров шоферу, и машина, круто развернувшись, заскользила вниз.

Бойцы поднялись навстречу устало, как-то равнодушно, и Петров собрался уж отчитать командира. Но навстречу вышел знакомый командарму в лицо представитель политотдела армии старший политрук Лезгинов, доложил, что он проводит беседу с батальоном морской пехоты, который по приказу отводится в тыл, рассказывает о параде в Москве, о директиве Ставки Верховного командования.

— А где батальон? — спросил Петров.

— Все мы тут, товарищ генерал, — сказал кто-то из толпы. — Неделю назад нас было тысяча двести, осталось тридцать пять человек.

Петров смотрел на них и не находил, что сказать. Не годились никакие слова утешения, да теперь они были бы, пожалуй, и неуместны. Он знал, как дрались эти отдельные флотские батальоны, знал, какие несли потери, не ведая азбуки пехотного боя, не имея опытных командиров-окопников. Героизмом останавливали немцев, беззаветным героизмом, а не умением. И вот результат. Первый натиск врага, кажется, отбили. Но какой ценой!

Он впервые так наглядно увидел эту цену первой победы под Севастополем.

И все же надо было что-то сказать этим людям, он видел, что они ждали его слов.

— В Древней Греции был случай, когда триста воинов задержали армию врага, — наконец выговорил он. — Триста спартанцев. Все они погибли, но не отступили. Тысячи лет прошли, а о них всё рассказывают легенды, всё помнят. И о вас будут рассказывать…

— О нас не будут, — послышался голос.

— Это почему? Вы не хуже.

— Может, и не хуже. Только война не та. Теперь нужно триста раз по триста…

Весь день эти слова краснофлотца не выходили у него из головы. И когда с близкого НП наблюдал за боем в долине Кара-Коба, где 2-й полк морской пехоты и 31-й стрелковый полк с помощью бронепоезда «Железняков» и артиллерийских батарей с трудом сдерживали рвущегося вперед противника, и когда принимал измотанные после длительного и тяжелого похода поредевшие части приморцев, нет-нет, да вспоминал командарм угрюмо стоявший строй усталых моряков и рассудительные слова, свидетельствующие о том, что люди понимают неизбежность больших жертв. А раз понимают, значит, нет паники, значит, даже немногие оставшиеся не растеряли готовности снова выйти навстречу врагу и, если придется, погибнуть, но не отступить.

Это считается прерогативой начальства — думать о моральном духе бойцов, чтобы не слабел он даже при поражениях. Но откуда самому начальству набираться уверенности в победе, как не от своих же бойцов. Вот когда по-настоящему понял Петров, почему его каждый день тянет в части, почему так хочется видеть своими глазами бойцов и командиров, беседовать с ними. Он приписывал это своему постоянному беспокойству за дело, но, возможно, это и его потребность. Только в постоянном общении с непосредственными исполнителями его воли, воли штарма, он получает способность ощущать свою армию не только сверху, но как бы изнутри. Он знал в лицо и по именам почти всех командиров и многих бойцов, знал, чего можно ожидать от каждого в той или иной обстановке, и решения, которые приходилось принимать как командующему, во многом исходили из этих, известных ему особенностей и возможностей людей.

Петров знавал командиров, которые смотрели на подчиненных только как на исполнителей. «Мои воины», — говорили они. И не в том была беда, что так говорили, а в том, что свысока смотрели на тех, кто ниже. Петров всегда был как бы чуточку смущен своим высоким положением. Это, как видно, у него в крови. Сколько помнит — и в гражданскую, и после, когда водил отряды по следам басмачей, и уже в эту войну, когда, казалось бы, ни о чем другом, кроме контратак да оборонительных рубежей, не было ни времени, ни сил думать, — все в нем жила никому из окружающих неведомая неловкость перед людьми. Не бойцы для него, а он для бойцов, для общего дела. Такое его убеждение каждый раз отдавалось болью, когда сталкивался он с фактами начальственного высокомерия. Сверху — приходилось терпеть. Но он часто терял самообладание, когда в окопах слышал жалобы бойцов на равнодушие подчиненных ему начальников, на нерасторопность работников тыла, на плохую пищу. Тогда он срывался и кричал, багровея и отчаянно дергая головой. Обиду и несправедливость по отношению к бойцам он воспринимал как обиду, нанесенную лично ему…

Он был не над армией, он был частицей армии и потому больно переживал тяжелые испытания, выпавшие на долю приморцев, страшную долю флотских батальонов, обреченных своей гибелью останавливать врага…