В густом предрассветном сумраке краснофлотцы крепили грузы по-штормовому, подолгу возились у щелястых бочонков, поставленных на попа.

Чего везем? — бодро спросил чей-то молодой голос.

— Чего надо, то и везем, — недобро буркнул краснофлотец.

— Бомбы, не видишь что ли? — ответил другой голос, низкий, рассудительно-спокойный, принадлежавший, как определила Сарина, пожилому красноармейцу.

— Мы что же, на бомбах поедем?

— Не поедем, а пойдем.

— Один хрен, все тама будем. Скажи лучше, когда пойдем-то?

— Как управимся.

— А когда вы управитесь?

Что ответил краснофлотец, Сарина не расслышала, в этот момент над головой гулко хлопнула дверь.

— Так возьмете или не возьмете? — осипши, срываясь на фальцет, крикнул кто-то.

— Нет, не возьму. — Голос флотского командира звучал уверенно, бескомпромиссно.

— Так и доложить?

— Так и доложите своему начальству.

— Послушайте, товарищ командир. Осталось всего несколько бомб, не везти же их обратно.

— Да куда я их дену?! Вся палуба завалена бомбами.

— А вот тут, под лестницей.

Сарина отступила, вжалась спиной в какую-то шину, стала совсем не видной в сумраке, укутавшем корабельные надстройки.

— Под трапом люди.

— Мы потеснимся, — сказал пожилой красноармеец.

— Давай, чего там, — поддержал молодой. — С бомбой в обнимку, не с бабой, без волнительности.

— Ишь, осмелел, — недовольно проворчал пожилой. И подытожил: — Что сверху она, что снизу — все одно нехорошо.

— Ну, глядите, — помолчав, сказал флотский командир. — Заштормит, как бы они вам мужское начало не прищемили.

— А нам оно ни к чему теперь. В Севастополе другое начало в цене.

— Ну, глядите, чтоб не ныть потом…

Сарина, совсем собравшаяся было идти в каюту, где поместило ее корабельное начальство, замерла в своей нише. Захотелось послушать, что еще скажут про Севастополь. Но разговоров больше не было. Вскоре лебедка один за другим бухнула на палубу два щелястых бочонка. Краснофлотцы засунули их под трап, подоткнули с боков, захлестнули тросами, притянули к стойкам.

Две недели не была Сарина в Севастополе, а истосковалась. В Керчь они ездили вчетвером Лида Ракова, зачинательница бригад помощи фронту, Паша Лунев, начальник связи МПВО, совсем молодой парнишка Миша Медведев, прославившийся в Севастополе, как токарь-виртуоз, мастер по скоростной обработке минометных стволов и она, Сарина, секретарь горкома партии по промышленности. Керчь и Севастополь издавна соревновались между собой…

Соревнование! Боже мой, каким миром и светом пронизано это слово! Боже мой!…

В Керчь они добирались долго. Сначала на крейсере «Красный Крым» до Новороссийска, оттуда на тральщике «Щит», а затем на мотоботе. На причале, куда их высадили, было тихо и пустынно. Никто делегацию не встречал, что гостеприимным севастопольцам показалось более чем странным. Море зеркально-гладко расстилалось до самой Тамани, серой полоской обозначившей горизонт. Гора Митридат густела весенней зеленью, сочными красными пятнами выделялись черепичные крыши. И вообще все в этой весенней Керчи выглядело целехоньким, празднично приукрашенным. И в Севастополе перед маем навели порядок, вымели улицы, даже деревья побелили, но в Керчи, в сравнении с Севастополем, был прямо-таки довоенный рай.

Они шли по центральной улице, застроенной жилыми двухэтажными домами, и удивлялись тишине и покою. Даже в лицах и походке встречных прохожих ощущалась какая-то успокоенность. Будто никакой войны нет, и впереди одно только веселое, богатое рынками курортное лето. И горком партии, который отыскали наконец, располагался открыто — в уютном домике на склоне горы Митридат. И только Крымский обком, перебравшийся сюда в январе, должно быть, наученный опасностями осажденного Севастополя, обосновался в штольне…

Сарина вздрогнула от резкого звонка над головой. Донеслась команда:

— По местам стоять, с якоря и швартовов сниматься!

Задрожало под ногами, и вдруг, словно только этого и дожидался, зашумел ветер.

— Швартовы отданы!

— Встал якорь! — донеслось с другой стороны.

По ту сторону трапа началась какая-то возня, и послышался хриплый голос пожилого красноармейца:

— Э-э, куда лезешь?! Плацкарта занята.

— Я рвоты боюсь, — пропел густой окающий бас.

Вокруг засмеялись. Никого и не видать было между мешков да ящиков, а как засмеялись, так сразу отовсюду.

— Тебе надо к борту, там твое место.

— Не выстою на ногах-то.

— Приспичит, на палубе полежишь.

— Так она железная. Я остуды боюсь.

Снова засмеялись.

— В Севастополе согреешься, там жарко.

— Недавно призван что ли? — спросили из-за ящиков.

— Месяца не прошло.

— Сколько лет-то?

— Чего?

— Лет, спрашиваю, сколько?

— Осьмнадцатый миновал.

Опять загоготали вокруг, и Сарина тоже улыбнулась в своем закутке, подумала: намаялись бойцы в ожидании, рады бесплатному представлению.

— Чего регочешь? — обиделся обладатель густого баса. — Сейчас возьму за это самое — заплачешь.

— Ого, голос прорезался. А то — боюсь, боюсь…

— А я ничего не боюсь, — сказал парень.

— Так сам же сказал.

— Правду сказал. Рвоты да остуды боюсь, а больше ничего. Да еще матки.

— Матери.

— Ну да, матки.

— Лупила она тебя?

— Ага.

— Мало лупила. Вот немцы отлупят, враз поумнеешь.

— А чего делать-то? — ничуть не озлобившись, спросил парень.

— Чего делать?

— Стоять, аль как?

— Стоять. Учись выдержке, в Севастополе пригодится. Впрочем, все равно, поди, лечь-то некуда.

— Некуда.

— Ну и стой…

Сарина вышла из своей ниши, стараясь не топать, поднялась по трапу. Прежде чем открыть железную дверь и войти в коридор, оглянулась. На высоких жидких облаках багровели отблески близкого восхода. Море светлело, на матовой глади его чернели силуэты кораблей. Поодаль, обгоняя караван, стремительно шел еще один корабль, низкий, длинный, с двумя круто скошенными трубами. Сарина узнала: лидер «Ташкент», «голубой экспресс», как величали его севастопольцы. Название это было от голубой ленты, которой удостоен корабль за высокие показатели на скоростных заводских испытаниях. Но все считали: за красоту обводов, за то, что он бесстрашно прорывался в Севастополь, ловко уходя от вражеских бомб и торпед.

— Вы, говорят, из Керчи? — услышала Сарина чуть гнусавящий простуженный голос, и увидела рядом пехотного майора, одетого совсем по-зимнему — в шинель. — Как там?

— В Керчи-то, — улыбнулась она, вспомнив залитые солнцем тихие и чистые улицы. — Прямо рай.

— Рай? — изумился майор и, недоверчиво посмотрев на нее, отошел.

Каюта была завалена мешками с крупой. Сарина забралась по ним на верхнюю койку с намерением как следует выспаться дорогой: после нескольких бессонных ночей она чувствовала слабость и головокружение. Корабль затихал. Только глубоко внизу тряслись машины, вибрация время от времени короткой судорогой прокатывалась по переборкам. Покачивало. Сарина все думала о парне, боящемся качки, о людях, лежащих на бомбах там, наверху, о моряках, несущих вахту на донельзя перегруженном эсминце. И о товарищах, с которыми подружилась в Керчи вспоминала она, перебирая день за днем последние две недели.

В Крымском обкоме им обрадовались, как родным. Много тут было знакомых: вместе бедовали в Севастополе в ноябре, декабре. Гостям выделили просторную комнату в общежитии металлургического завода имени Воейкова, тоже до удивления целого, работающего. До города от завода было несколько километров, и если там изредка все же появлялись вражеские самолеты, то здесь была тишь и благодать. После Севастополя просто не верилось, что на Крымской земле может существовать такой оазис.

Целыми днями они ходили по цехам, выступали на митингах, выслушивали бесчисленные «ахи» по поводу трудностей, выпавших на долю севастопольцев, смотрели, как изготавливаются трубы, те самые, из которых на первом спецкомбинате токари точат минометные стволы.