Как всегда в своих частых переездах из штаба на передовую и обратно, Петров старался использовать время, теряемое в дороге, для того, чтобы отдохнуть, отвлечься от назойливости одних и тех же дум. Знал он: как ни торопи думы, а решения сложных задач приходят неожиданно, и чаще всего в такие вот минуты, когда удается отвлечься, расслабиться.

Но намять не давала покоя, ворошила недавнее, когда ни с того, ни с сего он был отстранен от командования армией. Приказы не обсуждаются, и он постарался принять «удар судьбы» как можно спокойнее. Тревожила только мысль о несвоевременности смены командарма. Полки и дивизии, которые давно уж не были по своей численности ни полками, ни дивизиями, едва сдерживали натиск врага, то там, то тут оборона истончалась настолько, что готова была рухнуть, и даже ему, генералу Петрову, знавшему в лицо не только командиров, но даже многих рядовых бойцов, многократно излазившему весь передний край, державшему в голове и в сердце своем каждую позицию, чуть ли не каждый пулеметный окоп, даже ему с трудом удавалось своевременно сориентироваться в быстро меняющейся обстановке и рискованным маневрированием затыкать прорехи в обороне, готовые перерасти в глубокие прорывы. Разве смог бы так генерал-лейтенант Черняк, кем бы он ни был? Сколько бы ему понадобилось времени, чтобы узнать всю оборону? Впрочем, новый командующий армией об обороне не думал. Ему нужно было наступление. Разве он, Петров, не мечтал об этом? Но ведь аксиома: прежде чем наступать, надо измотать атакующего противника в оборонительных боях. И надо иметь резервы. Без этого наступление — не более чем авантюра, грозящая обернуться трагедией.

Приказы не обсуждают, и Петров, назначенный заместителем Черняка, по-прежнему руководил обороной, давая время новому командарму разобраться в обстановке, а штабу разработать план наступления.

Не знал он, что в это самое время за судьбу Севастополя решительно вступился тот, кому и было положено, — Военный совет СОРа. Лично товарищу Сталину была направлена экстренная телеграмма за подписью Октябрьского и Кулакова, в которой не только обсуждался, но осуждался приказ командующего Закавказским фронтом о переназначении командарма. А составлена была телеграмма так, будто Октябрьского и Кулакова больше всего беспокоила судьба лично Петрова: «…Генерал Петров толковый, преданный командир, ни в чем не повинен, чтобы его снимать. Военный совет флота, работая с генералом Петровым под Одессой и сейчас под Севастополем, убедился в его высоких боевых качествах и просит Вас, тов. Сталин, присвоить Петрову И.Е. звание генерал-лейтенанта, чего он, безусловно, заслуживает, и оставить его в должности командующего Приморской армией…»

Сколько неожиданностей обрушивал противник! А теперь на его, Петрова, долю досталось испытание неожиданностями иного рода. Приезд Черняка, телеграмма Сталину, наконец, решение Ставки Верховного Главнокомандования, последовавшее на другой день: «Петрова оставить командующим Приморской армией».

И это затишье на фронте — тоже неожиданность. Как оно, кстати, затишье. Можно и самому опомниться. Его, конечно, не выбила из седла эта чехарда переназначений, но все же…

А главное — затишье давало возможность осмотреться на передовой, что-то предпринять для укрепления обороны…

И он, взяв с собой Крылова, как обычно, поехал в части. В пути задержались перед завалом из камней и рухнувших столбов. Десятка полтора людей, военных и гражданских, растаскивали паутину проводов, перегородивших дорогу. Пережидая, когда разберут завал, они с Крыловым вышли из машины. Низкие тучи сеяли мелкий мокрый снежок.

Бухта, видневшаяся слева, по цвету была под стать тучам. Подступающие к дороге скальные обрывы чернели от сырости, лишь наверху, в расщелинах, белели наметы снега. Только заговорили о том, что в такую погоду немецким самолетам не разгуляться, как услышали, донесшийся издалека, крик — «Воздух!»

Рев самолетов был внезапен, как обвал. Совсем низко пронеслась над дорогой тройка «юнкерсов». Бомбы, сброшенные ими, громыхнули в стороне.

«Не будем испытывать судьбу», — сказал тогда Петров и первый спрыгнул в придорожную канаву. И вдруг вспомнил хрестоматийную сцену: вертящаяся на земле дымная граната, адъютант, лежащий на краю пашни, и луга возле куста Польши, князь Андрей Болконский, стоящий в двух шагах от гранаты и рассуждавший сам с собой: «Неужели это смерть?… Я не могу, я не хочу умереть…» Стоял и ждал, не в силах перебороть свой дворянский снобизм и упасть на землю. И еще выговаривающий адъютанту: «Стыдно, господин офицер!…» И неизбежный очевидный коней: взрыв гранаты, разбивший князю Андрею кости таза…

«Странные были войны, — подумал Петров. — Боязнь выказать робость сильнее чувства самосохранения? Сейчас такого командира полка следовало бы хорошенько взгреть. О собственном чванстве думает больше, чем о деле. Ведь Болконский ничего на Бородинском поле не сделал. Совсем ничего. А о нем — роман. В школах проходят, сочинения пишут: когда он сказал «Ах!», когда «Ох!» Каких же романов достойны севастопольские командиры и бойцы?! Хотя бы полковник Крылов. Куда Болконскому до Крылова!.»

Самолеты вернулись еще раз, снова сбросили бомбы на дорогу. Но не взрывы запомнились от той бомбежки, а вот эти мысли о Болконском и Крылове и еще то, как жалобно звенела под осколками проволока, спутанная на дороге…

Командир 345-й стрелковой дивизии подполковник Гузь, которому Петров ставил задачу в домике Потапова, внешне был нетороплив и спокоен. Но весь вид его с вкрадчиво-настороженными движениями, насупленными бровями, острым подбородком выказывали крайнее внутреннее напряжение, готовность к немедленным и быстрым действиям.

«Станция Мекензиевы горы, которую поручено прикрывать вашей дивизии, — сказал ему Петров, — важнейшее направление всей обороны. Обстановка и условия тут особенные. Этого ни в каком уставе нет, но на ближайшее время примите к исполнению такую схему: от командира роты до бойцов в передовом окопе — сорок шагов, от командира полка — четыреста, а от вас — максимум восемьсот-девятьсот. Иначе в такой обстановке и на такой местности управлять дивизией не сможете…»

Потом он несколько часов провел на КП генерала Воробьева, присматриваясь к нему и всё утверждаясь в мысли, что надо как можно скорей менять командование 4-го сектора. Не хотелось ему сваливать неудачи в 4-м секторе только на превосходство сил противника. Для него, несомненно, было, что это и результат наших просчетов, недостаточной инициативности командования сектора…

Петров пододвинул к себе недописанное письмо, перечитал и снова взялся за карандаш:

«…Когда подойдет срок окончания обучения Володи, заставь Галину заблаговременно мне сообщить, чтобы я мог взять Владимира к себе.

Напиши, как живешь? Получить письмо всегда приятно, а от тебя и вообще от семьи тем более…»

Он снова задумался. Если Манштейн решит продолжать наступление, то ближайшие два-три дня будут самыми трудными. Все, что можно было сделать для отражения вражеских ударов, уже сделано. Но мысли ходили по кругу, не отпускали, и все казалось, что можно сделать еще что-то.

Глядя на карту, он в который уж раз попытался представить, что будет, если противнику удастся потеснить наши войска в том или ином месте. И снова взгляд скользнул на самый левый фланг, где значком, похожим на красный утюжок, была обозначена «тридцатка» — одна из двух самых мощных батарей береговой обороны. Это была новейшая башенная батарея, построенная перед самой войной, целый форт, который немцы почему-то именуют фортом «Максим Горький». Способная разить противника на больших расстояниях 12-дюймовыми снарядами, батарея в ближнем бою была совершенно беспомощной и целиком зависела от прикрывавшей ее пехоты. А пехота отходит, точнее, отходит фронт, когда от пехотных подразделений почти ничего не остается. Еще немного и «тридцатка» окажется под угрозой. Прикрыть бы ее. Но чем?…

Восьмая бригада морской пехоты после жестоких многодневных боев выведенная в резерв и расположенная в казармах береговой обороны возле Северной бухты меньше чем через сутки снова была поднята по тревоге. Командир бригады полковник Вильшанский, вызванный генералом Петровым к высоте 60 для получения боевой задачи, понимал, что других резервов ни у сектора, ни у армии нет, и потому ничего не сказал командарму, не задал ни одного вопроса. Хотя сказать и спросить было что: двадцать два часа — не время для приведения в порядок измотанной в боях части.