Свои окопы показались родными. Никто здесь никогда не был, но все в этих окопах было такое, что каждый чувствовал: тут он дома. И Шейкин не удивился, когда какой-то краснофлотец или командир, — он так в не успел еще узнать, кто есть кто в его батальоне, — попросил разрешения отрядить несколько человек за матрасами, оставленными на исходном рубеже.

— Теперь можно переходить и к обороне, — весело сказал он.

Пришел комиссар Шмидт, принес горькую весть: погиб начальник штаба, старший лейтенант Алексеев. А вместе с ним полегла почти вся рота, которую он вел. И в двух других ротах не насчитывалось половины тех, что выходили с исходного рубежа. Но по всем подсчетам получалось, что и немцы потеряли не меньше трехсот человек только убитыми. Да еще были взяты пленные и трофеи — 18 ручных и станковых пулеметов, два миномета, штук триста винтовок. А самое главное — так всех пугающий вражеский клин был срезан и фронт снова стал сплошным. Шейкин торопливо вел в уме весь этот счет успехов и утрат, чтобы при первом же случае доложить генералу Коломийцу, и вместе с комиссаром обходил окопы, расставлял людей, показывал, как занимать стрелковые ячейки, как устанавливать пулеметы, и все приглядывался к людям, возбужденным боем, первой своей победой. Дел у него в этот час было множество, но он считал обход наиважнейшим своим делом. Надо было, наконец, увидеть людей своего батальона, надо было дать возможность и людям хоть раз посмотреть на своего командира вблизи. Потому что скоро, может быть, уже через минуту, появятся немецкие самолеты, обрушится на окопы артиллерия и начнется новый бой. И едва ли он будет более легким, чем прошедший…

Перед рассветом корабли вошли в густой туман и снизили ход. Потом и вовсе легли в Дрейф: впереди были минные поля. Туман заливал море сплошной черной мутью, потом он посветлел, и непрозрачные сгустки его пластались по палубам, пеленали надстройки, заползали в коридоры, переполненные, как и все помещения на кораблях, измученными качкой людьми. Было тихо, только волны монотонно ухали под бортами. Даже в радиорубках была необычная тишина: в целях маскировки строжайше выполнялось радиомолчание.

Невысокого роста человек неподвижно стоял на открытом крыле мостика, втянув голову в плечи. Кожаный реглан, туго перетянутый ремнем, поблескивал от сырости. Время от времени человек поеживался, словно ему было знобко тут стоять, и тогда он доставал аккуратно сложенный белый платок, снимал фуражку и вытирал лысую голову таким торопливым движением, словно ему было жарко. Затем резко опускал руку, отчего с рукава, украшенного большой звездой и тремя серебристыми полосами, срывались капли и падали на влажную палубу. Человек снова застывал в неподвижности, устремив напряженный взгляд в серую муть тумана. Это был вице-адмирал Октябрьский. Думы его были нелегки в этот час, и потому толпившиеся на мостике командиры не подходили к нему, не мешали. Октябрьский с досадой думал о том, что все у него получается не так, как хочется. Вот и теперь, такая была задумана операция, что, может быть, изменила бы всю обстановку на южном фронте: внезапным десантом овладеть портами на Керченском полуострове — Керчью и Феодосией, высадить войска, а затем совместным ударом от Севастополя и от Керчи выбросить немцев из Крыма. Но Манштейн опередил, начав штурм Севастополя, и приходится часть войск, предназначенных для высадки в Керчи, перебрасывать в Севастополь, приходится, по приказу Ставки, самому мчаться сюда, отстранившись от руководства намеченной десантной операцией. Почему немцы все время опережают? Почему?

Конечно, он понимал, вице-адмирал Октябрьский, что все дело в стратегической инициативе: пока она в руках противника, трудно что-либо изменить. Но от такого понимания легче не становилось, даже разгоралось желание теперь же, немедленно ошеломить врага, чтобы он не сразу пришел в себя и бежал растерянный, не понимающий, что происходит. Такой операцией могла стать та, задуманная Керченско-феодосийская. Станет ли?…

И вот опять невезение. Теперь сама погода мешает. Ждать, пока рассеется туман, значит, дать себя обнаружить противнику. А у него близко аэродромы, мощная артиллерия. Ладно бы просто бой — боя моряки не боятся, но главная задача этого похода — доставить в Севастополь подкрепление высадить в целости тысячи людей, которыми до отказа забиты корабли. Может быть, уйти далеко на юг и вернуться следующей ночью? Но где гарантия, что немцы за сутки не продвинутся к Северной бухте? Тогда уж в бухту не войти…

Он снова достал платок, вытер голову и подумал, что прорыв эскадры в Севастопольскую бухту среди бела дня и может стать тем самым шагом, которого противник наверняка не ждет. Массированный налет авиации опасен только в море, а там, в бухте, корабли будут под прикрытием всей артиллерии СОРа, всей авиации, пусть малочисленной, но героической. Да своя корабельная артиллерия, да дымзавесы…

Мысль была рискованная, но заманчивая, она все возвращалась и, наконец, полностью завладела Октябрьским. Тральщик, который должен был встретить эскадру, затерялся в тумане, значит, надо поставить головным, скажем, лидер «Харьков» и, когда туман начнет рассеиваться, всем кораблям лечь в кильватер. Главное пройти опасный минный район на подходе к береговому фарватеру у Балаклавы, а там по береговым ориентирам можно выйти к мысу Фиолент и лечь курсом на Херсонесский маяк… Рассудить — все просто. Но как получится?

Был уже совсем день, когда туман начал редеть. Это заставило Октябрьского поторопиться отдать нужные распоряжения. И вот замерли все на кораблях, каждую минуту ожидая огненного всплеска под бортом. Призраками скользили громады кораблей в белой мгле — лидер «Харьков», крейсера «Красный Кавказ» и «Красный Крым», эсминцы «Быстрый», «Незаможник». Облегченно вздохнули лишь, когда обогнули мыс Херсонес и легли курсом на Инкерманский створ. — Почти дома…

И тут взметнулся неподалеку первый белый фонтан.

Октябрьский знал, что сейчас, в эту минуту, артиллеристы уже наносят на планшеты место немецкой батареи, открывшей огонь по кораблям. Но знал также, что немцы постараются не упустить возможности помешать кораблям прорваться в бухту, и потому к первой батарее будут присоединяться все новые. Знал он и то, что командующий ВВС генерал-майор Остряков поднял в воздух все имеющиеся истребители, поставив перед ними задачу — не ввязываться в бои, не гоняться даже за обреченными вражескими самолетами, а делать только одно, — всеми силами мешать бомбардировщикам выходит на корабли. Но хорошо, если немцы не успеют поднять все свои самолеты. Как бы там ни было, медлить не следовало, и он отдал распоряжение ускорить движение, и даже в бухту входить, не снижая скорости.

Это была величественная и грозная картина, какой никто еще не видел с начала обороны. Потому что никогда еще за последние месяцы эскадра среди белого дня не входила в бухту. Гул воздушных боев, разгоравшихся в блеклом, затянутом несплошной облачностью небе, треск сотен зенитных орудий и пулеметов, глухие утробные взрывы снарядов и бомб, рвущихся в воде, все это смешивалось с отдаленным вибрирующим гулом непрерывного боя на Мекензиевых горах, откуда до бухты было всего несколько километров. Пенные буруны, идущих на полной скорости кораблей среди вздымающихся и опадающих белых столбов воды. Концевой «Незаможник» то и дело совсем исчезал за частоколами этих гигантских всплесков, но и ему каким-то чудом удавалось избежать прямых попаданий.

Плотная вуаль дымовой завесы затянула бухту. Но самолеты все ревели где-то совсем низко, и в какой-то миг Октябрьский увидел громадные, как бочки, авиабомбы, падающие прямо на крейсер. Невольно втянул голову в плечи. Корабль дернулся раз и другой: две бомбы близко рванули по правому борту, две другие — по левому. Это было везение, какими не часто балует фронтовая судьба. Но почему самолет, не видя крейсера, так точно вышел на него? Октябрьский понял: потому что над низко стелющейся дымовой завесой видны мачты. Он дал команду кораблям рассредоточиться, каждому идти к заранее обусловленному месту швартовки, и сразу почувствовал, как «Красный Кавказ» начал забирать влево: командир корабля знал Северную бухту, как свою каюту.