Грохот разрывов обрушился внезапно. Лежа на безопасном отдалении, даже любопытно было наблюдать, как рвали тьму огненные всплески, как черными чудовищами вставали дымы, затягивая высоту. В этой черноте короткими огнями электросварки метались вспышки, изнутри подсвечивая тучи дыма и пыли. Страшно было, страшно и интересно.

— Видать, пристреляна высота, — сказал Кольцов.

Клавка, лежавшая в двух шагах, ничего не ответила, и он обозлился на такое невнимание. Нельзя шуметь в засаде? Но чего теперь-то? Теперь, хоть кричи, никто не услышит. Значит, она просто не желает с ним разговаривать? Он хотел сказать, что думает по этому поводу, но уловил вдруг какие-то новые звуки, вплетающиеся в гул разрывов, и замер, прислушиваясь. Звуки доносились со стороны немцев, будто хлопки какие, слабые, отдаленные. Не сразу понял: наша артиллерия открыла огонь по засеченным вспышкам немецких батарей. Значит, сейчас прекратится обстрел и немцы полезут занимать высоту?

Смутные, как призраки, фигуры, возникли в темноте раньше, чем он ожидал. Кольцов поднял автомат и вдруг почувствовал на плече легкое прикосновение. Клавка, только что лежавшая в стороне, теперь была рядом, успокаивающе улыбалась ему.

— Не торопись.

После вчерашнего дня, когда она гоняла его, как салагу, по-пластунски, Кольцов почти не слышал ее голоса, и теперь удивился: был голос мягкий, добрый, приятный. Снял палец со спускового крючка, чтобы не нажать ненароком, но автомат не опустил, поводил стволом, примериваясь, замер.

В стороне, там, где был командир, внезапно застучали автоматы. Кольцов заторопился, сразу не поймал пальцем спусковой крючок, пока нащупывал его, сбил автомат, снова ловил на мушку быстрее зашевелившиеся фигуры. Но все же успел, пересек их огненными стрелами трасс еще до того, как они попадали. Разрозненно застучали в ответ немецкие винтовки, судорожной очередью зашелся пулемет, но то ли враги были совсем ошеломлены, то ли не знали, куда стрелять, только били они высоко, так что и свиста пуль не было слышно. Закричал кто-то зло и коротко, снова замельтешили прозрачные фигуры, и снова Кольцов бил огненными веерами по этим фигурам, пока автомат не затих, клацнув затвором.

— Бей короткими, береги патроны, — услышал запоздалый совет, и только теперь сообразил, почему не слышал стрельбы Клавки, лежавшей рядом: она била расчетливыми очередями, по два-три патрона.

Но как было не стрелять, когда тени — вот они, совсем близко, мельтешат огненными вспышками и бегут, бегут, не останавливаются.

— Береги патроны! — уже зло крикнула Клавка и вдруг ойкнула, застонала.

Он шатнулся к ней, но Клавка неожиданно сильно ударила его в грудь.

— Стреляй! Меня потом!…

Что-то знакомое было во всем этом. Будто он уже лежал вот так, на снегу, рядом с девушкой и кто-то кому-то кричал: «Стреляй! Меня потом!» Злой, слезной горечью прошло через него это чувство, так и не вызвав воспоминаний. Не до них было. Одну за другой он метнул две гранаты, схватил Клавкин автомат и лег так, чтобы загородить ее от пуль. «Будь, что будет, а Клавку он им не отдаст!…»

Ему вдруг показалось, что тени вражеских солдат заскользили куда-то в сторону, истончаясь в темноте, удаляясь. И вроде стрельба вокруг стала какая-то другая. Как-будто кто-то обошел немцев и ударил с тыла.

«Ну, молодцы! Ну, Еремин!» — обрадовался он, не сомневаясь в том, что командир применил какой-то прием, которых, как думалось Кольцову, у разведчиков хоть пруд пруди. Спохватился, наклонился над Клавкой. Она лежала на спине, прижимала обе руки к груди. Белые пальцы перечеркивали темные потеки крови. Он попытался разжать ей руки, но это оказалось не просто. Она глядела на него большими испуганными глазами и, молча, мотала головой.

Стрельба прекратилась и оттуда, где только что были немцы, послышался голос:

— Не стреляйте, свои!

Кольцов приподнялся, увидел тени, похожие на те, по которым он только что стрелял. Оглянулся на Клавку, не зная, что делать. Та лежала с закрытыми глазами, то ли обеспамятела, то ли не слышала голоса.

— Иди один, остальным не двигаться! — крикнул он и вжался в снег, изготовив автомат. — Кто такие?

— Свои. К немцам ходили. Не знали, как выбраться. Спасибо вы помогли.

Голос показался знакомым, но чей он, не мог вспомнить.

— Чем помогли?

— А стрельбой. Видим, немцы мимо нас прут. Ну, мы им сзади и вдарили.

— Значит, это вы нам помогли?

— Мы вам, вы нам, сочтемся.

Скрипнуло сзади. Резко обернувшись, Кольцов увидел возле Клавки капитана Еремина.

— Товарищ капитан, там кто-то наши.

— Пусть подходит один, — сказал Еремин, не поднимая головы. Он разжал Клавкины руки, расстегнул на ней телогрейку, и она не сопротивлялась.

Человек пробежался, плюхнулся рядом в снег. И тут Кольцов узнал его: встречались осенью у памятника Тотлебену на Историческом бульваре, чуть не подрались тогда.

— Старшина?! Забыл как тебя…

— Старшина Потушаев из артполка. Ты, кажись, тоже старшина?

— Старшина первой статьи…

— Первостатейный, как же, помню…

— Знакомый что ли? — спросил Еремин, не оборачиваясь.

— Так точно. Встречались.

— Там еще трое наших, — сказал Потушаев.

— Зови.

Темные фигуры приблизились, таща что-то большое, бесформенное.

— Что выносите? Пленных? Раненых? — спросил Еремин.

— Елки.

— Какие елки?

— Точнее сосны. Елки тут не растут.

— Ладно, потом разберемся, — Еремин обернулся к Кольцову. — Бери своих знакомых и выноси раненую. Прямиком на высоту, там теперь наши. Да бегом, не теряйте времени.

Кольцов вскинул Клавку, показавшуюся совсем легкой, на руки и понес, так что Потушаеву осталось только суетиться рядом, поддерживать ноги.

— Баба что ли?

— Разведчица.

— Ну, я еще тогда подумал, что ты того…

Кольцов не ответил, шагал, часто переставляя ноги, чтобы не оступиться. Последние бои основательно перепахали эту землю, и можно было не опасаться наступить на мину.

— Что за елки? — спросил, наконец.

— Сосны, я же сказал.

— Какие сосны?

— Новогодние. Скоро новый год, забыл? А они растут только в горах. Пришлось сходить.

— Ты что, серьезно?! — Он даже остановился, так это было неожиданно для него.

— Придем, сам увидишь.

— Ну… Я еще тогда подумал, что ты того, — мстительно сказал Кольцов.

— Детишкам что, новый год не нужен?

— Каким детишкам?

— В городе знаешь сколько детей? Новый год для них, это… Это же…

— Не ссорьтесь, мальчики… — еле слышно выговорила раненая, но оба они расслышали ее слова и замолкли, заторопились.

Далеко позади чертили небо крутые дуги ракет, и ни выстрела не было, никакого шума. Тишина угнетала. Все думалось Кольцову, что вот сейчас обрушится очередной артналет, застигнет их на открытой местности. У него подкашивались нош от усталости, но он не просил помочь…

«Моя родная сестра! Ты одна из всей нашей семьи самая покладистая и самая смирная, и, конечно, не обгадишься на своего брата Ивана, переставшего писать письма.

Анюта! Можешь быть уверена, что и ты, и твои ребята — это моя семья, такая же мне близкая, как Зоя и Юрка…»

Петров решительно отодвинул недописанный лист на край стола: не до писем. Хоть и спокойно прошел нынешний день, а все равно не до писем.

День этот был не похож на все предыдущие: противник не наступал. Разведка боем, предпринимаемая на некоторых направлениях, артобстрелы и бомбежки — не в счет. Понять, почему так, было не трудно: потери у немцев громадные, по всем подсчетам, раза в три больше, чем у нас, и Манштейн вынужден заняться перегруппировкой своих войск. Или его озадачила начавшаяся высадка десантов на Керченском полуострове? Но там еще ничего не определилось, и Манштейн едва ли прекратит штурмовать Севастополь.

В этот день Петров выезжал в IV сектор вместе с начальником штаба армии Крыловым. Имелась необходимость побывать в частях недавно прибывшей в Севастополь 345-й дивизии. Была мысль: оставить ее в резерве. Но обстановка потребовала сразу же ввести в бой один из ее полков — 1165-й стрелковый. Полк с ходу контратаковал противника, отбросил его на полтора километра и закрепился, закрыв опасную брешь в обороне. А потом пришлось задействовать всю дивизию: больше нечем было заменить вконец обескровленную 8-ю бригаду морской пехоты и 241-й полк капитана Дьякончука, в котором оставалось всего 30 человек.