Командарм не спал в эту ночь, писал письма. И первое — в Узбекистан. «В Приморской армии, обороняющей Севастополь, широко известно особое внимание и интерес, проявляемый трудящимися Узбекистана к боевой работе армии. Этот интерес и внимание к приморцам, основанные на горячей любви народа к Красной Армии, обусловлены в значительной мере и тем, что в составе Приморской армии имеется значительное число бойцов, командиров и политработников — узбеков… Приморцы знают и гордятся своими братьями — старшим лейтенантом Тукманбетовым, зенитчиком Сангиновым, артиллеристом Рахмановым и другими… Нам хотелось бы послать в Узбекистан делегацию, рассказать народу о героических делах наших бойцов и командиров, посмотреть, как узбекский народ героически работает на оборону страны, но условия боевой обстановки не позволяют этого сделать…»

Потом, как нередко бывало в минуты затишья, снова вспомнился ему родной Трубчевск, небольшой домик его детства на Покровской горе, пойменные луга за Десной, отсеченные от горизонта полосой дальнего леса. Мальчишкой он часто засиживался на обрыве, разглядывая блестки озерец на пойме, золотистые пятна плесов на излучинах реки. Под обрывом река круто поворачивала влево, накидывая петлю на петлю, уходила к Бороденке — дальнему поселку, едва различимому в знойном мареве. Слева за оврагом кипела густая зелень парка с поднимающимися над ним куполами Троицкого собора.

Отец звал сапожничать, а его тянуло на этот обрыв, к этой красоте. Старшая сестра — Татьяна — учительница, приносила книги. Отец не возражал против книг, в доме их любили. Больше всего нравились Ивану сочинения Пушкина, Лермонтова, Некрасова с их ощутимыми образами, которые, казалось, можно потрогать, нарисовать. И он рисовал, как мог. Ходил к трубчевскому учителю Левенку, брал уроки. Ему нравилось рисовать, пойменные дали, перелески, заснеженную равнину, одинокие тихие домики среди снежной белизны. От воспоминаний о тех картинах веяло тишиной и покоем, о которых он давно забыл в грохочущем Севастополе и которые вспоминались, как сон, нереальность.

Опять захотелось написать письмо своему учителю рисования. «Глубокоуважаемый Протасий Пантелеевич! Я в большом долгу перед Вами за то хорошее, что получил от Вас в юности и сохранил в течение всей жизни… Именно Вы вдохнули в меня любовь к рисованию… Рисование научило меня наблюдательности и умению быстро разбираться в окружающей обстановке, что во многом помогает службе…»

Но он не стал писать это письмо, давно уж сочиненное в мыслях: на очереди была срочная работа — статья в газету «Красный Крым». Долго отказывался писать, но его все-таки «уговорил» пронырливый корреспондент. Пришел и предложил: «Времени у вас в обрез, подготовлю основу статьи, если понравится…» Очень его рассердил этот корреспондент. «Молодой человек, — сказал ему Петров, — свои статьи я привык писать сам. Когда нужна статья?» «Чем скорее, тем лучше». — «Послезавтра получите».

Это послезавтра уже наступило. И он, совсем уж собравшийся написать «Глубокоуважаемый Протасий Пантелеевич», размашисто вывел заголовок статьи — «Под Севастополем». «Героическая эпопея борьбы севастопольского гарнизона против немецких оккупантов с величайшей убедительностью показывает, что мужество, героизм советских людей, их беспредельная преданность Родине способны выдержать любой натиск врага, разбить в прах его попытки овладеть нашей землей, способны нанести ему сокрушительный смертельный удар…»

Писалось легко до тех пор, пока не появилась на листе фраза: «Севастопольский гарнизон, исполненный любви к родной стране, всегда в готовности дать отпор врагам Родины и перейти в решительное наступление…» Тут Петров задумался: способность дать отпор доказали, а к переходу в решительное наступление явно не готовы. Слишком велики потери, слишком мало в последнее время поступает подкреплений, а главное — остро недостает боеприпасов. Крымский фронт, как огромный насос, втягивает в себя и маршевые пополнения, и транспорты со снарядами, в том числе и предназначенные Севастополю. Военный совет СОРа уже телеграфировал командующему фронтом, что продолжать наступательные действия под Севастополем из-за отсутствия боезапаса невозможно. Ответил Мехлис, представитель Ставки, что, мол, о снабжении СОРа никто не забывает, но сейчас необходимо снабжать готовящиеся к наступлению войска Крымского фронта.

Круг замыкался. Задача быть в готовности наступать с Севастополя не снималась, но от активной помощи в подготовке наступления Крымский фронт устранялся.

И все же Петров решил оставить в статье эту фразу о готовности перейти в решительное наступление. Люди — всегда готовы, они поймут…

Бригадный комиссар Бочаров не терпел писанины. До войны была нормой бумажная отчетность. Всякий политработник, побывав в частях, обязан был написать докладную записку, дескать, по вашему приказанию от такого-то числа, месяца, года за номером таким-то побывал в таком-то полку, обнаружил то-то и таковы выводы и предположения. Теперь, в боевой обстановке, Бочаров бумажной отчетности не требовал. Довольно было устного доклада: что видел? И если политработник видел неполадки, тотчас следовал вопрос: что сделал? Если все сделано, как надо, то тем вопрос и исчерпывался, если же власти политработника для исправления неполадок было мало, то Бочаров делал запись в своем блокноте — для себя или для доклада командарму.

На этот раз, когда старший политрук Лезгинов доложил ему об очередной поездке в части, Бочаров ничего не сказал и не записал в своем блокноте. Помолчал, подумал и предложил Лезгинову снова отправиться на передовую.

Противник больно уж активно разбрасывает свои листовки, — сказал он почти словами командарма. — И находятся предатели, читают. Помните — Далабраимов, кажется? Наш секрет задержал на нейтралке. Побывайте на этом участке фронта, поговорите с людьми, понаблюдайте…

В этот день в клубе части, расположенном в полуразрушенном кирпичном амбаре, прилепившемся к склону глубокой лощины, крутили фильм «Два бойца».

— Комедию давай! — кричали бойцы, выделенные от подразделений на просмотр фильма.

— Давай комедь! «Большой вальс»!

— Так это же не комедия, — оправдывался киномеханик.

— Тогда «Музыкальную историю».

— Вы же ее десять раз смотрели.

— Все равно давай!…

Лезгинову тоже хотелось «комедь». Чтобы пели песни, влюблялись, целовались побольше и вообще, чтобы были счастливы. И чтобы никакой войны, никаких смертей. Это было каждый день, от этого все устали.

— Нету комедии. «Два бойца» привез.

Зрители понемногу умолкали, смирялись.

Некоторые вставали и уходили. Лезгинов тоже вышел, поежился на холоду, послушал привычное разнобойное постукивание, аханье, буханье близкой передовой, и знакомой тропкой направился прямиком к разведчикам.

— Стой, кто идет?! — почему-то во весь голос заорал на него часовой возле землянки.

— Тише, противника всполошишь, — улыбнулся Лезгинов, подумав удовлетворенно, что разведчики, как всегда, бодры и жизнерадостны. — Кольцов, кажется?

— Так точно!

— Что, ребята спят?

— Отдыхают, товарищ старший политрук, — снова закричал часовой и громко закашлял.

— Простыл?

— Есть маленько.

— Выспись после смены. Сон — лучшее лекарство. Я всегда сном лечусь.

Он толкнул дверь в землянку и насторожился, поймав наметанным глазом неестественную суету. Кто-то чересчур внимательно осматривал автомат, кто-то торопливо натягивал на ухо шинель.

— Что у вас происходит? — насторожился Лезгинов. Дневальный, сидевший у стола, подхватился, кинул руку к сбитой на затылок шапке:

— Товарищ старший политрук, второе отделение первого взвода роты разведки отдыхает.

Что-то тут было не так. Огляделся. Все, вроде бы, как обычно: столб посередине, увешанный шинелями и карабинами, низкие нары, на которых вповалку спят бойцы, стол со сдвинутой в сторону коптилкой, закрытый плащ-палаткой. Лезгиков поднял плащ-палатку и увидел разбросанные игральные карты.