— Противник прорывается к тридцатой батарее, — говорил командарм. — Ваша задача: прикрыть ее. Как важна для нас «тридцатка» вам, надеюсь, ясно без объяснений?

— Ясно, товарищ генерал.

— Пополнить бригаду нечем. Вам придается только батальон, сформированный из выздоровевших раненых — двести пятьдесят бойцов, условная рота капитана Матушенко — личный состав бывшей десятой батареи — и две роты из личного состава самой «тридцатки»…

КП, куда пришли полковник Вильшанский и комиссар Ефименко, напоминал боевую рубку корабля. Это и была рубка, снятая с разобранного в свое время линейного крейсера. Командир 30-й батареи, смуглый и худощавый капитан Александер, был весьма обрадован пехотной поддержкой: отсутствие надежного прикрытия пугало его больше, чем тысячекилограммовые бомбы, которыми противник не раз пытался вывести батарею из строя. Откуда-то из бетонных глубин «форта» прибежал военком, начал рассказывать о только что состоявшемся открытом партийном собрании, на котором было твердо решено: взорваться вместе с батареей, но не сдаваться.

— А мы не для того сюда пришли, чтобы вы взрывались, — сказал Вильшанский. — Если уж погибать, так в бою. Готовы ли ваши люди быстро выйти наверх? Сколько у вас автоматов, гранат?…

И пошел уже спокойный разговор о том, как и в каких случаях вести себя, чтобы не допустить врага к батарее.

А в километре от бронированных куполов с мощными жерлами орудий окапывались в промерзшем каменистом грунте поредевшие батальоны восьмой бригады. За их спиной, вдалеке, темнели дома казарменного городка и виднелась на склоне надпись, выложенная камнями, — «Смерть Гитлеру!» Склон пестрел пятнами воронок, похоже было, что немцы не раз пытались «стереть» эту надпись бомбежками и артобстрелами.

Ночь прошла спокойно, а утром на не успевшие как следует окопаться подразделения обрушился огневой налет. И едва рассеялся дым разрывов, моряки увидели перед собой танки и вражескую пехоту, сплошной сыпью испятнавшими склоны холмов.

Первую атаку отбили. Отбили и вторую, и третью. Теперь склоны были усыпаны трупами, горели танки, но немцы вновь и вновь поднимались в атаку, и к полудню совсем истаявшие подразделения морских пехотинцев попятились к казарменному городку. И Вильшанскому, и Александеру было уже ясно, что в казарменном городке поредевшим ротам не удержаться, что еще немного и враг подойдет вплотную к орудийным башням, и тогда всем придется укрыться в бетонных подземельях и вызвать на себя огонь других батарей. А если это не поможет, то, что же — взрываться? Нужно было придумать что-то другое.

— Мы можем развернуть одну башню и попробовать шрапнелью, — предложил Александер.

Вильшанский поежился: двенадцатидюймовка, бьющая в упор шрапнелью, — страшно даже представить. Но и это не спасало.

Связь работала безупречно, и Вильшанский легко связался с командармом, доложил обстановку.

— Что же решили? — спросил Петров.

Решили просить обработать огнем других батарей казарменный городок, где засели немцы, потом хорошо бы авиацию.

Это было равносильно вызову огня на себя, потому что от казарменного городка до батареи — рукой подать, и Петров задумался.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Готовность к тринадцати часам. Оставьте только несколько пулеметов, чтобы прикрыть подходы к башням. Потом решительной контратакой отбросить противника…

Вильшанский положил трубку, повернулся к Александеру.

— Задраивайте все входы и выходы, выставляйте к ним охрану. А мы далеко не уйдем, не беспокойтесь.

К 13 часам подразделения бригады оттянулись в лощину за батареей. Шли минуты, а артналета все не было. Наблюдатели докладывали о движении среди полуразрушенных зданий городка, похоже было, что противник группируется для последнего броска к орудийным башням. Вильшанский нервно похаживал по черной, протоптанной до земли меж снежных заносов тропинке под обрывом, и то и дело поглядывал вверх, где по склонам залегли его бойцы. Было тихо, и тишина эта угнетала больше, чем артобстрел. Ни с кем он не разговаривал, и никто ему не задавал вопросов. Все напряженно ждали, понимая, что если немцы оседлают башни, то Александер вызовет огонь на себя. Бронированные башни выдержат, но не пострадают ли орудия? А главное, не успеют ли немцы заложить взрывчатку? Ни у кого не было сомнения, что главная задача всех этих немецких атак в том и состоит, чтобы если не захватить, то хотя бы вывести из строя, взорвать так мешавшую им батарею.

Когда чего-либо долго и напряженно ждешь, это долгожданное обрушивается внезапно. Вильшанский вздрогнул от близких сплошных разрывов, побежал по склону туда, где лежали наблюдатели. И без бинокля было хорошо видно, как мечутся немцы среди частых всплесков огня. Вскоре дым и пыль совсем затянули казарменный город, но в этом черном мареве все частили огненные всплески, словно зарницы по низким тучам. Хорошо зная, как взаимосвязаны между собой батареи, флотские и армейские, как быстро они могут переносить огонь с одной цели на другую, Вильшанский, впервые так близко наблюдавший этот сосредоточенный огонь, дивился четкой работе артиллеристов и радовался, и в нем росло совсем новое чувство, будто все тревоги за судьбу Севастополя уже позади, а впереди, хоть и тяжелые, но все же победные бои.

Едва затихла артиллерийская канонада, как сразу же, почти без паузы, загудело небо. И снова в густом дыму замельтешили всполохи разрывов. Вильшанский насчитал десять самолетов, делавших над казарменным городком один заход за другим, и снова подивился: при малости авиации в Севастополе — такой подарок?! Это убедительнее любых слов говорило о том, какое значение придает командование СОРа 30-й батарее, какая ответственная задача стоит перед бригадой. И он уже не представлял себе иного исхода, кроме как выбить противника из казарменного городка, вновь выйти на позиции, занимаемые бригадой утром, и стоять на них насмерть.

Контратака началась сразу, как улетели самолеты. То ли встречный огонь был не таким уж плотным, то ли немцы, уцелевшие после артобстрела и бомбежки, поняли, что контратакующих не остановить, и сами побежали, но уже через час бригада вновь осваивала недорытые за ночь окопы. Тишина повисла над этим участком фронта. Лишь изредка грохотали двенадцатидюймовые орудия спасенной «тридцатки». Оглушительные, как гром, раскаты уносились за холмы, вливались в непрерывный рокот боев, не стихавших справа, там, где была станция Мекензиевы горы.

У войны свои масштабы. Бывало, оставлялись без боя большие города и завязывались ожесточеннейшие сражения за иную крохотную деревеньку. Людей в этой, вдруг ставшей стратегически важной деревеньке никогда не живало столько, сколько за один лишь день умирало на ее улицах, огородах, околицах?

Такая судьба выпала станции Мекензиевы горы. Была она крохотной: одна единственная платформа, приткнувшаяся к железнодорожной одноколейке, да маленький поселок возле нее — вот и все. За ней, если смотреть на юг, в сторону Северной бухты, была лощина, поросшая кустарником, за лощиной — пологая высота, отмеченная на картах цифрой 60. Эти-то лощина и высота и определили судьбу станции. Стоило немцам взять высоту, и слит могли бы видеть всю Северную бухту. Сдача одной единственной этой высоты была равносильна прорыву противника к бухте, расчленению фронта северных секторов, потере Северной стороны, что в свою очередь поставило бы всю оборону Севастополя в крайне тяжелое положение. Это понимал Манштейн и не жалел усилий, чтобы взять высоту, это понимало командование СОРа и делало все возможное, чтобы высоту удержать. А ключом к высоте была неприметная станция Мекензиевы горы.

Манштейн торопился. Бросал отдельные роты и батальоны в безнадежные атаки во втором и третьем секторах обороны. Атаки эти без особого труда отбивались, да Манштейн и не рассчитывал там на успех. Цель этих атак была одна: имитировать активность на других участках фронта, не дать генералу Петрову снимать оттуда войска для укрепления обороны в районе Мекензиевых гор.