— Чья?

— Разведчика.

— Золотов, я же говорю. Вот он первый ее и обнаружил. Ну а дальше все просто: проутюжили это место снарядами, и немецкая минометная батарея приказала долго жить. Тут уж наши огневики поработали, с ними и надо говорить.

Он обрадовался этой неожиданной идее — перебросить внимание корреспондента на огневиков, пусть едет на огневые позиции и мучает там своими дурацкими вопросами наводчиков да заряжающих.

К его удивлению, газетчик на эту приманку клюнул, то ли понял, что из командира батареи сейчас ничего не выжмешь, то ли торопился убраться с НП, выдвинутого слишком далеко вперед. С ним засобирался и Лозов, поскольку этой ночью батарее предстояло менять огневые позиции и там присутствие комиссара было нужнее.

Кубанский проводил их до машины, доставившей ужин и теперь, внизу под горой, дожидавшейся корреспондента. Ночь была кромешно темная, глухая, и если бы не немецкие ракеты, время от времени вспархивавшие над передовой, подсвечивавшие низкие тучи, то в двух шагах от сторожки можно было заблудиться. Ветер затих, и дождь перестал сыпать. Влажный воздух был неподвижен, и, словно завороженная этой замеревшей ночью, молчала передовая, ни с той, ни с другой стороны не слышалось ни выстрела, ни стука.

— Смотри там, — сказал Кубанский Лозову. — К рассвету все должно быть готово для стрельбы. День будет горячий. И вообще теперь нам будет несладко. Как бы не пришлось переходить на запасной НП из-за этого Боренко.

— Не паникуй раньше времени, — угрюмо сказал Лозов.

Он хорошо понимал командира батареи. Часовня на горе — слишком хороший ориентир для артиллеристов противника, чтобы в нее не попасть, если начнется обстрел. Вся надежда на крепкие стены. Но сколько прямых попаданий они выдержат?

Все мог вынести курсант Северухин, одна беда — крови боялся. Еще в детстве в обморок падал, даже когда у него из пальца брали кровь. Холодело лицо, мутилось перед глазами, очки сползали с носа, и следующее, что каждый раз было после этого — острый, схватывающий дыхание запах нашатыря, от которого не хочешь, да очухаешься. Всегда, сколько помнил, он боялся в этом признаться, боялся насмешек школьных товарищей, презрительных гримас девчонок, среди которых была и та, чье мнение было ему совсем не безразлично, боялся снисходительных укоров врачей: «Что это вы? Такой с виду крепкий…» И он научился предугадывать приближение дурноты, и обманывал себя, отворачивался, а то просто закрывал глаза и усиленно начинал думать о чем-либо интересном, отвлекающем.

Но что можно было дома, в амбулатории, того не сделаешь на фронте. Там глаза не закроешь. Он хотел сказать об этой своей слабости в военкомате, да постеснялся. Столько вокруг было слез и клятв, что у него язык не повернулся сказать. А потом уж и говорить было некому. Хмурый сержант — царь и бог над «несмышленышами» — не хотел слышать ни о каких болячках, ни об усталости, ни о стертых ногах, гонял их так, словно выматывать из них последние силы было его жизненным предназначением. А его, красноармейца Северухина, носившего очки, как ему думалось, именно за это сержант осознанно невзлюбил. И потому, когда через две недели такой жизни Северухину предложили идти на курсы младших лейтенантов, он согласился не задумываясь, рассчитывая, что над будущими командирами так измываться не будут.

Ошибся он тогда, горько ошибся. На курсах были другие сержанты, еще более злющие. Так он и донес свою тайну до самого выпуска, когда уж выдали новое обмундирование с одним кубарем в петлицах. Каждый любовался этим рубиновым кубарем. А у Северухина всю радость омрачала его тайна. Что как при виде первой же раны он упадет в обморок? Это ж впору застрелиться после такого! И он все думал, как бы попасть не на передовую, а куда-нибудь, где обходится без крови. Есть ли в Севастополе такое место, он не знал, но упорно верил, что оно есть, и надеялся попасть именно туда.

Со сложным чувством радости и страха вошел Северухин в кабинет, куда их, выпускников, вызывали по одному на мандатную комиссию.

— У вас есть какие-нибудь желания? — спросили из-за стола.

— Есть, — неожиданно для себя выдохнул Северухин. — Я не переношу вида крови.

— Привыкнешь, — засмеялись за столом. Не помня себя, Северухин взял узенькую полоску бумаги — направление — и, чтобы исправить мнение о себе, так старательно щелкнул каблуками, что за столом снова засмеялись.

Вышел во двор к таким же, как он, фасонистым младшим лейтенантам, покуривающим «Казбек», поскрипывающим новыми ремнями. Было холодно, в воздухе висела серая хмарь. От слободы Рудольфа, где находились курсы, до фронта не близко — не меньше пятнадцати километров, но и сюда докатывались раскаты разрывов. Далекие и тихие, они не пугали, только будоражили.

Эти курсы младших лейтенантов совсем недавно спокойно занимались боевой учебой в тылу 51-й армии, в Симферополе. Ночью курсантов подняли по тревоге и повезли на машинах. Куда? Этого вначале никто не знал. На Алуштинском шоссе попали в колонну отходящей Приморской армии и нежданно-негаданно оказались в Севастополе. И только тут узнали, что им надлежало быть совсем в другой стороне — на Керченском полуострове, куда отошла их 51-я армия. Но теперь уж ничего не оставалось, как готовить комсостав для Приморской армии. Враг был тот же, и песни пелись все те же: «Школа младших командиров комсостав стране своей кует». Не какой-то определенной армии, а стране, и, стало быть, служи верой и правдой там, где пришлось. И они, преподаватели и курсанты, с энтузиазмом продолжали учить и учиться с первого дня, как обосновались здесь, в Севастополе. Но дней этих дали им совсем мало. Можно сказать, ничего не дали. Поступил приказ: срочно сдать экзамены и всем отправляться на фронт. Подразделения морской пехоты, поредевшие части Приморской армии остро нуждались в пехотных командирах, прошедших хоть какую-нибудь подготовку.

Их отправили в части на другой же день. Новенькая полуторка везла Северухина по затянутым в осенний туман улицам Севастополя. Несколько раз машину останавливали патрули. На Корабельной стороне старший патруля, такой же молоденький лейтенант, только морской и уже, как видно, хвативший лиха, проверив документы и, заглянув в кузов, бросил снисходительно:

— Новенький младший, да в новенькой форме, да на новенькой машине… Теперь немцу хана. Проезжай.

С этого момента перестал Северухин любоваться новенькой формой, даже позволил себе помусолить свой широкий командирский ремень, чтобы не так бросался в глаза. Может он и не обратил бы внимания на эту реплику, да рядом сидел связной полка, простой сержант с тремя угольничками на петлицах, судя по обмундированию и по всему виду своему — прошедший огни и воды, и Северу хину очень не хотелось, чтобы этот сержант подумал о нем, как тот патрульный лейтенант.

Северухин так страдал от этого, что не заметил одиночного немецкого самолета, летевшего низко над землей. Но сверху их машину, как видно, заметили хорошо: заложив крутой вираж, самолет пошел прямо на них. Пулеметная очередь расхлестала лужи на дороге, с хрустом прошлась по борту машины.

Шофер успел увильнуть, врезался в лесок, подмяв низкорослые деревья. Самолет больше не заходил, но машина заглохла и, похоже, надолго. Шофер повозился в моторе и развел руками: то ли и в самом деле не мог починить, то ли не хотел ехать дальше.

— Айда пешком, — сказал связной. — Десять верст — не дорога.

И они пошагали на северо-восток, оставляя справа отдаленный треск пулеметов и винтовок. На откосе насыпи увидели троих красноармейцев, обедающих на расстеленной плащ-палатке. Меж ними стояли котелок, большой чайник, лежала краюха хлеба. В стороне валялись несколько бутылок из-под шампанского. Под плащ-палаткой угадывался еще ряд бутылок.

— Як снаряды лежат, — сказал один из красноармейцев, заметив пристальное внимание подошедшего младшего лейтенанта к пустым бутылкам и вызывающе погладив те, что были спрятаны под плащ-палаткой.