— Эти снаряды по своим бьют, — счел нужным высказаться Северухин.

— Эти-то? — удивился красноармеец. — Этим разве солдата прошибешь? Сидайте с нами…

— Где вы вино достали?

Бойцы переглянулись.

— Так что направляемся на передовую, — дурашливо вскочил один. Другие как сидели, так и остались сидеть, заставив Северухина, приученного к воинской дисциплине, мучительно соображать, что ему теперь делать. Вроде бы полагалось прикрикнуть, потребовать встать, как положено, а с другой стороны, кто он для них? Еще скажут, как тот патрульный, про новое обмундирование.

— Да вы не сомневайтесь, товарищ младший лейтенант, к десяти будем, — сказал один из сидевших.

— Ясно, что будете, только где?

— Где приказано, там и будем. А пока вот, — он показал на плащ-палатку, — привал у нас. Одолеем — пойдем дальше.

— Товарищ командир, — спросил тот, что докладывал стоя, — а вот скажите, за что так расхваливают шампанское? Откроешь, а оно все на землю…

— А пущай в чайник летит, — сказал другой красноармеец. Выволок за горлышко бутылку из-под плащ-палатки, открутил пробку, сунул горлышко в чайник. И захохотал довольный: — Во, солдатская смекалка! — Пососал из чайника, погладил живот. — Полный налил, а оно только бормочет, а не прошибает. Сюда бы бутылочку зубровки — враз бы почувствовал. А это — дамский напиток…

— Потом захмелеете, — сказал Северухин.

— Не, я свою утробу знаю, — градусы нужны.

— Говорю — потом захмелеете.

— Когда потом?

— Ну потом, после. Это же невыдержанное шампанское, оно бродит.

— Пока оно бродит, мы до окопов добредем. А там хоть бочку выпей — враз протрезвеешь.

Северухин стоял и мучился, не зная, что предпринять. Выручил связной.

— Они свое дело знают, товарищ младший лейтенант. Пойдемте, далеко еще.

Сказав, что хочет пить, он хлебнул из чайника, а Северухин не стал, хотя тоже хотел пить. Счел это неудобным для командира — распивать вино с красноармейцами в боевой обстановке. Он шел за связным и мучил себя всю дорогу: никак не мог решить, правильно ли поступил, не выговорив свое отношение ко всему этому.

Возле низкорослого леска потоптались, раздумывая, как идти дальше. Решили все же обогнуть лес, таким он был плотным и коряво-колючим. Потом увидели слева высоту, покрытую каким-то безлистным кустарником. Там, где кустарник клином врезался в этот непроходимый лес, увидели фигуру человека, сидевшего на бревне.

— Вон полковник Захаров, — сказал связной. И пошел в сторону, в кусты.

Северухин помаялся минуту, оставшись в одиночестве, и направился к полковнику докладываться. Полковник пристально осмотрел его, задержав взгляд на очках, на новом обмундировании, и, ничего не сказав, пошел по тропе в заросли леса.

Так Северухин и стоял, не зная, что делать, — идти следом или оставаться тут. Между деревьями виднелись какие-то люди, одетые странно, по-разному. Похоже, что здесь был штаб или что-то в этом роде.

Северухин сел на бревно, на котором только что сидел полковник, и стал ждать в уверенности, что о нем просто забыли. Но ждать долго ему не дали. Скоро пришел какой-то лейтенант и подал ему командирское удостоверение — полоску белой бумаги, на которой было написано, что он, младший лейтенант Северухин, является помощником командира первой роты первого батальона. И номер полка, и номер дивизии — все было обозначено в этой бумажке. И подумалось Северухину, что отныне он — обладатель тайны большого военного значения. Попади эта бумажка к врагу, и сразу станут ясны все номера частей и подразделений на этом участке фронта. Каким образом его удостоверение может попасть к врагу, об этом Северухин не думал, а вот сознанием своего высокого значения проникся сразу, и потому поторопился убрать бумажку в нагрудный карман, как подобает, в конвертик из целлофана, где хранились его самые важные бумаги — две фотокарточки, вырезка из армейской газеты с его, Северухина, заметкой, удостоверение об окончании курсов.

— Шагай по этой тропе, — сказал лейтенант. — Только гляди, не очень выпячивайся, немцы близко. Впрочем, погоди, тут, кажется, крутился связной из батальона.

Связной отыскался скоро. Это был шустрый парень, понравившийся Северухину полным безразличием к его новому обмундированию. Где в рост, где сгибаясь в три погибели, они прошли-пробежали еще не меньше километра и оказались перед землянкой с плащ-палаткой, повешенной вместо двери.

— Принимайте пополнение! — крикнул связной и исчез в ближайшем кустарнике, считая свою миссию до конца выполненной.

Северухин откинул полог, разглядел в землянке троих — лейтенанта, молодого, но весьма уверенного на вид, старшину с длинными запорожскими усами и молодого бойца. Лейтенант оказался командиром роты Очкасовым, старшина — старшиной роты, а боец — санинструктором.

— Теперь нам проходу не будет, — сказал старшина, когда Северухин доложился, как положено. — Ротный — Очкасов, помощник — очкарик. Каждый запомнит…

— Накормить надо человека, — прервал его лейтенант. — Да и нам пора бы.

Он проследил глазами, когда старшина уйдет, и лишь после этого принялся с любопытством оглядывать новенькое, с иголочки обмундирование.

— Откуда такое? — завистливо спросил он. — Неужто, как до войны, учат и выпускают? Значит, там все в порядке?

Он кивнул куда-то на выход, и Северухин понял, что «там» — это значит в Севастополе, вообще в тылу. И понял наконец то, чего все они, выпускники, никак не могли уразуметь, — зачем их всех вырядили в новенькое, словно напоказ. Оказывается, тут, в окопах, это новое обмундирование должно сыграть свою роль, лишний раз внушить людям уверенность в стабильности обороны. Может, и не думало высшее командование о такой малости, но Северухин теперь был совершенно уверен, что это так и есть.

— Да ты садись, — сказал лейтенант. — Домой пришел, не куда-нибудь. Счас порубаем, и пойдешь с ротой знакомиться. Хорошо немец попритих, ходить хоть можно. С оглядкой, конечно.

Старшина принес два котелка каши. Они поели по двое из каждого котелка, тщательно вылизали ложки и спрятали кто куда: санинструктор — за обмотку на ноге, старшина и Северухин — за голенища, ротный — в карман. Хорошая у ротного была ложка, складывающаяся, можно и в карман класть.

Потом лейтенант крикнул связного, не того, что сопровождал сюда Северухина, а другого, маленького ростом бойца, на котором шинель висела едва ли не до земли, и они пошли знакомиться с ротой. Ходов сообщения между взводными окопами еще не было вырыто, и им кое-где еще приходилось переползать, чему Северухин был даже рад, поскольку это хоть в какой-то мере меняло его витринный вид на окопный. Однако новенькое обмундирование везде привлекало внимание, но не такое, как он ожидал, не насмешливое, а чаще восхищенное.

Бойцы в окопах были какие-то разные: кто в ватнике и ватных брюках, кто в летнем обмундировании и шинели — армейской или даже флотской, а кто и вовсе без шинели, в одном морском бушлате. На ногах — сапоги яловые и кирзовые, армейские или хромовые гражданские ботинки с обмотками и без обмоток. На головах тоже разное — пилотки с опущенными на уши краями, шапки-ушанки армейские и флотские, фуражки пехотные и пограничные, зеленые, флотские мичманки и бескозырки. Единообразия формы одежды, о котором им все уши прожужжали, здесь не было никакого. Иные были одеты в смешанное — красноармейское и флотское. Их так и звали в окопах — солдаматрос. Северухин отметил, однако, нечто и общее — все были коротко острижены и многие имели усы.

Новому командиру повсюду радовались. Но не почтительно, а так, как радовались бы новому приятелю. Проезжались по поводу белоснежного подворотничка, скрипящих ремней и блестящих сапог, которые, несмотря на все дороги, еще не потеряли тылового лоска. Но больше всего подшучивали по поводу очков.

— Вылитый немец! — сказал кто-то.

Все захохотали. Северухин хотел обидеться, но подумал, что это может вызвать новые насмешки.

— А если гансы попрут, стрелять-то в очках можно?