Зазуммерил телефон. Комполка снял трубку, послушал минуту и передал трубку капитану.

— Вот легок на помине.

— Выдвигайтесь на открытые позиции! бился в трубке нервный голос.

— Куда? — удивился Носенко. — Мы и так на открытых.

— Я сказал — вперед! Будьте готовы к отражению танков!

— Куда — вперед? — повторил он, чувствуя, как захлестывает его злая волна. — Я такого приказания выполнить не могу.

Он подумал, что этому чужому командиру, должно быть, безразлично, что будет с дивизионом, если высунуться хоть на метр вперед. И так уже дивизион в боевых порядках пехоты. Если выдвинуться вперед, то получится, что не пехота прикрывает артиллерию, а артиллерия пехоту. Не по отдельным же автоматчикам тогда бить из пушек, которые непременно будут просачиваться на позиции.

— Не рассуждать! — Трубка помолчала и добавила с металлом в голосе: — Явиться ко мне немедленно!

В сопровождении адъютанта Носенко пробирался в тыл, где по ходам сообщения, протискиваясь за спинами изготовившихся к чему-то матросов и пехотных бойцов вперемежку, где перебегая от воронки к воронке. И подсчитывал горестные потери этих нескольких дней. Погиб или ранен каждый третий артиллерист. Во взводах управления батарей и дивизиона людей почти не оставалось… В тяжелую минуту выпало Носенко осуществить свою мечту — стать артиллерийским командиром. Одно утешало: никто не сдал своих позиций, ни единого разу не отходил дивизион только потому, что не выдержал натиска. Погибали, но не отходили без приказа. Так что ни в чем не мог Носенко упрекнуть себя. Ни в чем, кроме одного: допустил слишком большие потери. Но как было уберечь людей и боевую технику в таких боях, он не знал.

Майор с раздражительным голосом, как Носенко определил для себя начальника артиллерии морской бригады, встретил его стоя.

— Почему не выполняете моего распоряжения и не выдвигаете батареи вперед! — закричал он, едва увидев Носенко.

— Я не выполняю это приказание потому, выдержав паузу, чтобы успокоиться, начал Носенко, — что оно противоречит здравому смыслу и военной логике, а также всем уставам и наставлениям, принятым у нас в армии…

— Вы на уставы не ссылайтесь! — перебил его майор. — Война пишет свои уставы. Вы можете думать себе, что хотите, но приказания обязаны исполнять. А не рас-суж-дать!

Все было правильно. И сам он, когда работал в штабе, твердо был убежден в этой истине. И теперь, даже на своем месте командира дивизиона, наверное, говорил бы то же самое, не будь такой круговерти, в которую попал с первого дня. И в то же время он точно знал, что выдвигать орудия нельзя, просто некуда их выдвигать. Выставь он их этой ночью на виду у немцев, завтра утром ни одного не будет, — все расстреляют не в пример многочисленные немецкие батареи. Сейчас пушки и гаубицы как-никак, но закопаны, замаскированы. Переместить их, значит оставить даже без маскировки, ибо за одну ночь измученные немногие уцелевшие артиллеристы не смогут отрыть в этом камне новые огневые позиции.

— Хорошо, — неожиданно для самого себя сказал Носенко. — Я выполню приказание. Но прошу вас выйти со мной на местность и указать, куда я должен выдвинуть орудия.

Он ждал, что майор начнет учить или просто накричит и заявит, что артиллерист сам должен знать, как лучше выполнить приказание. Но майор вдруг задумался.

— Я верю, что ваши батареи стоят на открытых позициях, — сказал он, — Но я требую сделать все, чтобы не пропустить танки противника в наше расположение. Поняли приказ?

— Чего ж не понять, я только этим и занимаюсь последние дни.

— Тогда все, можете идти.

Когда Носенко вышел, изуродованные высоты уже закутывались в серые плащи ранних декабрьских сумерек. Темнела даль, но в ней, в этой дали, все вспыхивали залпы, — батарейцы торопились, пока видно, хоть напоследок угодить снарядом под лафет вражеского орудия.

Разговор с нервным майором успокоил: все-таки выиграл этот «бой», сумел защитить дивизион от глупости, которой на войне тоже хватает.

Вернувшись на свой НП, Носенко снова разложил бумаги. Но тут через бруствер перевалился человек, черный от грязи и копоти, неузнаваемый. Носенко только когда подошел, узнал в нем политрука пятой батареи.

— Танки… прорвались, — сбивчиво говорил он, глотая слова, торопясь. — Подошли из-за укрытия и… в упор, в упор… Три танка подбили, но и сами… командир погиб…

— Авдеев?!

— Лейтенант Авдеев… другие…

— Не может быть! закричал Носенко. Не может такого быть, чтобы к Авдееву… из-за укрытия. Он под Одессой воевал.

— Погиб… погибли… — как потерянный повторял политрук.

— Чего ж вы тут?! — зло выкрикнул Носенко. — Почему не спасаете людей, батарею?! — И вскинулся, вымахнул за бруствер. — За мной! На пятую!

Он не смотрел, кто там бежал следом, не оглядывался. Не пробежал и половину пути, как возле уха хлестнули близкие пули. Упал, увидел, что и другие — человек пять — тоже попадали. Кто-то застонал тягуче, глуша боль. Пули долбили землю, каменная и снежная пыль обдавала лицо. Били автоматчики из-за стен разрушенного дома. И стало уже ясно, что немцы просочились и здесь, что разбитая батарея осталась у них в тылу и, стало быть, если кто и уцелел после танкового тарана, то уж все равно неживой, коль там хозяйничают немцы.

Носенко все еще тешил себя надеждой, что, может, что-то не так, может ребята засели в круговую и им нужна помощь. Но до батареи было не больше трехсот метров, и оттуда была бы слышна хоть какая стрельба. Но в той стороне стояла убивающая немота. Значит — всё? Значит — прощайте братцы?!

— Товарищ капитан! — окликнули его сзади. Он оглянулся и похолодел от того, что увидел: немецкие автоматчики пластались по склону высотки, на которой был их новый НП.

— Назад! — крикнул он и рванулся через открытою плешь между кустов, чувствуя, как едва не по пяткам колошматят пули. НП надо было защитить, НП надо было отстоять. В дивизионе осталось еще две батареи, и они дивизион, пока есть руководство.

И тут его как ударило: вспомнил вдруг, что там, на снарядном ящике, остались его бумаги и среда них небольшая брошюрка — «СУВ» — «Скрытое управление войсками». Она была сверхсекретной, за утерю кодовых таблиц так и так полагался суд военного трибунала и расстрел. Погибнуть от немецкой пули — дело обычное, погибнуть от своих — страшно. Но даже и не это испугало его: о возможном расстреле подумалось в последнюю очередь? Прежде всего, как-то вдруг, разом выстроилась перед ним цепочка потерь, упущений. Потерять батарею — нестерпимо тяжело, но подвести всех — это равноценно предательству. Не оглядываясь, не интересуясь, бегут ли за ним остальные, он еще издали полоснул из автомата по темным фигурам и закричал так, что, как ему показалось в первый момент, именно от крика попадали, скорчились на земле эти ненавистные фигуры вражеских автоматчиков.

Он впрыгнул в окоп, перемахнув через бруствер, увидел своего телефониста, уткнувшегося головой в землю, и еще двоих, распростертых у входа в землянку. А в провале двери, в глубине, темнела чужая фигура. Немец, наклонившись, стоял над снарядным ящиком, перекладывал бумаги.

— А-а! — не помня себя, закричал Носенко, нажал на спуск и не отпускал, пока не кончились патроны.

Книжечка «СУВ» лежала на своем месте, и Носенко обрадовало то, что немец не успел схватить ее. Он спрятал книжку в нагрудный карман, и тут страшный дробный удар в спину отбросил его в глубину землянки. Падая, он увидел яркую вспышку автоматной очереди. А больше уж ничего не увидел: тьма упала на окоп, на весь фронт, тьма и тишина.

Очнулся он от страха. Почудилось, что кто-то шарит у него на груди под шинелью. Дернулся, открыл глаза, но никого рядом не увидел. И в светлом проеме двери было пусто. Попробовал встать и не смог, всю нижнюю часть тела будто отрезало. Но руки шевелились, и он начал ощупывать нагрудный карман: заветная книжечка была на месте.

Понемногу начали доноситься до него звуки боя — трескотня немецких автоматов, крики. Звуки отдалились, приблизились, снова отдалились, будто вся земля превратилась в большие качели. Носенко понял: дело не в звуках, а в нем самом. И снова холодная волна ужаса окатила его: понял, что теряет сознание. Он зашарил руками, стараясь ухватиться за что-нибудь. Терять сознание он не имел права. Если будет без памяти, а придут немцы, то они наверняка найдут у него книжицу «СУВ». Пришла спасительная мысль: уничтожить. Как? Сжечь? Но спичек давно уж ни у кого не было, только кресала. Съесть? Слишком долго, не успеть. И он догадался как — привязать к гранате и взорвать. Граната была в кармане, жесткая лимонка давила в бок. С трудом, снова чуть не потеряв сознание от оглушающей боли, он достал ее, положил на грудь и начал думать — чем привязать. Ничего не придумывалось. Тогда он выдернул чеку зубами, снова положил гранату на грудь, как раз на то место, где была книжица. Сквозь гимнастерку он ясно ощущал ее и успокоенно думал о том, что теперь-то уж «СУВ» никак не достанется врагам. Теряя сознание, он разожмет пальцы, граната взорвется, уничтожит секретный документ. О себе дум не было…