Обогнув массивное здание железнодорожного вокзала, приткнувшегося, словно это был морвокзал, к тупичку синего рукава бухты, старшина полез по крутому склону горы. Вскоре выбрался на лестницу с высокими ступенями, где каменными, где земляными, осыпающимися. Лестница вывела на узкую, давно неезженную дорогу. Он пошел по этой дороге и оказался возле памятника, огороженного тяжелыми цепями. Наверху стоял какой-то генерал в шинели и без фуражки, а внизу, у подножья памятника, были бронзовые фигуры солдат и саперов с винтовками, с кирками и лопатами.

— «Тотлебен», — вслух прочитал старшина надпись на пьедестале и, дотянувшись, похлопал по сапогу бронзового солдата. — А ты, друг пехотинец, как всегда, безымянный.

— Это не пехотинец, а матрос, — сказал кто-то за его спиной.

Потушаев оглянулся, увидел неизвестно откуда взявшегося моряка в черном бушлате, с нашивками на рукаве. Под бушлатом синели полоски тельняшки, и были они открыты, как показалось Потушаеву, слишком широко, вызывающе. Моряк был крепок в кости и, судя по цвету лица, более чем здоров, но будь он в его подчинении, старшина непременно выговорил бы ему, что теперь не лето и красоваться открытой грудью нечего. Вспомнил вдруг, что рассуждает точь-в-точь, как старший сержант Борискин, и усмехнулся: поворотилось настроение, и он уже корит других за то самое, что час назад одобрял в себе.

Моряк тоже усмехнулся, но как-то снисходительно, и эта ухмылка разозлила старшину. Были среди моряков, которых он знал по Одессе, такие вот самоуверенные типы, особенно среди новичков на фронте. Война быстро приводила их в чувство.

— Он же с лопатой, землю копает, — сказал Потушаев о бронзовом сапере. Сказал назидательно, как бестолковому новобранцу.

— В панораму сходи, товарищ красноармеец, просветись.

И снова Потушаева задел его тон.

— В знаках различия пора бы разбираться, товарищ краснофлотец. Я тебе не красноармеец, а старшина.

— Вот именно, — совсем уж вызывающе осклабился моряк. — Пора разбираться. Я тебе не краснофлотец, а старшина первой статьи.

— Ну? — удивился Потушаев. — Значит, ровня?

— Ровня тебе вол на пашне. Я флотский старшина, чуешь разницу?

— Разницу в бою разбирают.

— Разберешь и в бою. Дай до фрицев добраться.

— Ты их еще и не видел?!

— А ты видел? Больно одежка на тебе нова. — Он вдруг посерьезнел, пристально посмотрел на Потушаева, — Ты из этих что ли? Из Одессы?

— Из этих самых.

— Так бы сразу и сказал, а то — ровня, не ровня… Одесса — это мы понимаем. Там наши морячки давали жару.

— Там не одни моряки были.

— Это мы понимаем. Но моряки — главные гвозди. Как в ту войну, — он кивнул на памятник.

— Может, ты и герой…

— Да уж, если придется, умрем не хуже других, — перебил его моряк.

— Не знаю, не знаю. Одно ясно: умрешь ты не от скромности.

Моряк приблизил вплотную белые бешеные глаза, сгреб в кулак гимнастерку под горлом так, что она вылезла из-под ремня.

— Не будь ты из Одессы!…

Потушаев почувствовал, как похолодело лицо. Все мог терпеть, кроме одного — когда распускали руки. Хотел в свою очередь сгрести в кулак черный бушлат у того выреза, где начинались полоски тельняшки, да увидел вдруг на аллейке, поднимавшийся в гору, строй под командой капитана Носенко. И вспомнил молодайку в окне, которой, это уж точно, не видать сегодня, если он теперь не сдержит себя.

— Побережем силы на немцев, — сказал примирительно.

— То-то же, — сразу согласился моряк. — Шутки мы понимаем, только если без этого, — он покрутил растопыренными пальцами перед своим лицом. И вдруг протянул руку: — Ну будь здоров. И не забывай, одессит, как бы ты приплыл сюда, если бы не мы, флотские.

Он резко повернулся и неторопливо, размашисто зашагал по полого поднимавшейся плотной щебеночной дорожке. Остановился через минуту, крикнул:

— Увидишь кого с крейсера «Червона Украина», спроси старшину первой статьи Кольцова. Договорим…

А снизу уже шумели из строя:

— Потушаев? Ты как тут раньше-то оказался? Вроде отстал ведь?

— А я по воздуху, — попытался он отшутиться.

— Точно! — захохотали в строю. — Взял на складе новые подштанники, надул и полетел…

— Как на воздушном шаре!…

— Специалист по подштанникам!…

— Надувал-то ротом али как?…

— Отставить разговоры! — гаркнул Носенко.

Старшина был благодарен ему за это. Больше всего он не любил, когда его называли «специалистом по вещевому имуществу». А тут такое!… Он пропустил строй мимо себя, мстительно вглядываясь в лица: кто кинул прозвище? Все радостно улыбались, словно только и мечтали с ним повидаться. Как улыбались каждый раз, когда приходили на склад за чем-либо нужным.

До панорамы оказалось недалеко: не прошли от памятника Тотлебену и сотни шагов, как увидели за деревьями необычное круглое здание. Возле высоких дверей толпились матросы и группы гражданских. Капитан Носенко не стал спрашивать, кто тут последний, исчез куда-то и через пару минут показался в дверях.

— Артиллеристы, прибывшие из Одессы, — безапелляционным тоном позвал он, словно был тут самым главным. — Проходи!

Старшина прошел вслед за всеми по каким-то коридорчикам, поднялся по узкой крутой лестнице и оказался на освещенной площадке с перилами. Было такое впечатление, словно вылез на крышу, откуда все вокруг видно, — и бухточку, которую он только что обходил, и большую бухту, в которой купался, и море в отдалении, утыканное крестиками корабельных мачт. И в другие стороны все было видно отсюда, и не послеобеденное жаркое время было, а раннее утро — еще солнце не взошло, только заря полыхала во все небо, яркая, как одна огромная лампа. По привычке Потушаев даже оглядел эту перламутровую даль неба — нет ли самолетов. Но только сине-розовые дымы полосовали безупречную чистоту. Это было непривычно, поскольку на земле шел бой: размахивая длинными ружьями, замерли солдаты в порыве яростной контратаки, неслышно ржали вскинутые на дыбы кони, застыли огненные всплески разрывов, далеко и вот тут, совсем близко, лежали убитые и раненые. Повсюду под ногами валялись колеса телег, расщепленные взрывами бревна, мешки, палки, смятые ведра. Все было серо вокруг, знакомо, как после злой бомбежки, запорошено землей.

Было такое ощущение, будто он видел все это. Пусть иначе были одеты те, кого он видел, и выше и чаще вскидывались разрывы, и небо было не таким безопасно открытым, но все очень и очень знакомо. Не видом поля боя, а чем-то даже более впечатляющим — настроением, решимостью, охватывающей всего тебя готовностью бежать вслед за этими людьми с длинными штыками на тяжелых ружьях и стрелять в упор, бить наотмашь с отчаянной готовностью умереть или победить.

И он, как своего комиссара, говорившего о делах полка, слушал девушку-экскурсоводшу, быстро и страстно рассказывавшую о мужестве батарейцев Малахова кургана, об отчаянной смелости в рукопашной схватке солдат генерала Хрулева, и словно бы сам чувствовал боль раненых, привезенных к лазарету доктора Пирогова. И, оглядываясь на напряженные лица своих однополчан, Потушаев видел, что и они тоже заворожены видами этих, застывших в вечности залпов, заревами пожарищ по горизонту, толпами вражеской пехоты, обступившей редуты, верил, что все, как и он, поражены этим и думают, как и он: неужели все это было здесь, на этой самой земле, в таком тихом и мирном Севастополе?

— А это Даша Севастопольская, — сказала экскурсоводша, указав на женщину, поившую солдат из ведра. И опять старшина испытал странное ощущение, будто был уже тут. И веселая Даша показалась похожей на молодайку в окошке, напоившую его воздушной жидкостью со странным названием «брют», которая не ударяет ни в голову, ни в ноги, а словно бы легонько щекочет сердце, и оно замирает, и тревожится, и радуется…

Топот сапог по дощатому полу заставил вздрогнуть. На площадку выскочил потный, с расстегнутым воротом посыльный из штаба, и крик его в настороженной музейной тишине прозвучал, как взрыв: