— Кусок не поделили, — пояснил часовой.

— Немцев, гляди, не прозевай.

Часовой был из новеньких, и Кольцов считал себя вправе поучать его.

— Дак тихо.

— А ты думал, они громко полезут? Не успеешь чихнуть — возьмут за сопатку.

— Дак светло уже. На свету кто полезет?

— Полезут, — проворчал Кольцов и посмотрел на небо. Чистое, безоблачное, оно уже розовело над темной грядой холмов, где были немцы. — Какое сегодня число?

— Второе июня.

— Вот и снова июнь. Скоро год войне.

Замолчали оба, задумались, вглядываясь каждый в свое прошлое, которое казалось таким лучезарно-счастливым. Тишина была на передовой, необычная глухая тишина — ни ракет, ни выстрелов. Только далеко-далеко, где-то за краем неба, шебуршился монотонный звук.

— Неужто все дрыхнут? — с нескрываемой завистью в голосе спросил часовой, кивнув на дверь землянки.

Кольцов не ответил. Привыкший настороженно относиться ко всему непонятному, он прислушивался, вытягивая шею, оглядывая серую траву за бруствером.

— Эх, даванул бы я сейчас…

— Тихо!

Звук явно усиливался, и теперь можно было разобрать, что доносился он с той стороны, где были немцы.

Внезапно обрушившийся близкий грохот заставил присесть.

— Вот тебе и поспал бы…

Договорить не дали частые трескучие разрывы. Снаряды били один за другим, то далеко, то близко, запахло пылью и дымом, со стенок окопа потекли струйки песка, незапятнанную чистоту неба вмиг затянуло серыми полосами, клубками и бог знает какими еще чудовищными образованиями.

Из землянки выскочил капитан Еремин, взъерошенный, без фуражки.

— Началось? — спросил он. Глянул на часы и повторил уверенно: — Вот оно и началось немецкое наступление. Ровно пять часов. Фрицы любят круглые цифры…

— Гляди, командир! — крикнул Кольцов, показывая вдаль. Розовое полотнище зари над темными еще высотами было усыпано силуэтами самолетов. Было их, на взгляд, не меньше сорока. За этой группой шла другая, такая же. А дальше самую кромку светлеющего неба сплошь устилала сыпь, и сколько там их было — не сосчитать.

Они смотрели на эту массу бомбардировщиков и не могли оторваться от невиданного зрелища. Над передовой самолеты начали один за другим заваливаться на крыло, другая группа стала пикировать, как показалась, прямо на землянку, и Еремин с Кольцовым быстро нырнули в низкую дверь.

Бомбы с сухим треском рвали землю то вдалеке, то совсем близко, разрывы становились все плотнее и скоро слились в сплошной гул, низкий, оглушающий, с корнями выдирающий нервы. Иногда этот гул ослабевал, и тогда были слышны знакомые удары наших орудий, включившихся в контрбатарейную борьбу, частое татакание зениток. Но тут же эти обнадеживающие звуки вновь заглушал грохот близких разрывов.

Землянка вздрагивала, с потолка сыпалась мелкая крошка. Разведчики с оружием в руках неподвижно сидели на нарах, на земляном полу, не отрываясь, глядели на мерцающий огонек коптилки, на пылящий потолок, и каждый мысленно ругал себя за то, что когда строили землянку, поленились подложить лишний накат, если не из рельсов, так хоть из бревен.

Еремин поглядывал на часы, готовый в ту же минуту, как прекратится обработка снарядами и бомбами переднего края, подать команду «К бою!» Ни у него, да и ни у кого другого не было сомнений, что давно ожидавшийся штурм, — вот он, начинается, что сейчас затихнет канонада и вражеская пехота, может и с танками, полезет на нейтралку. Но прошло полчаса, час, а гул разрывов не утихал, все так же, выворачивая душу, гремел, катался гигантский жернов смерти.

Кошка и собака, неведомо когда проскочившие в землянку, забились в угол, скуля от страха, лезли друг под друга.

— Сколько же долбить будут?! — сказал Еремин, очередной раз глянув на часы, и мотнул головой телефонисту: — Как связь?

— Связь есть! — Голос телефониста за гулом бомбежки был еле слышен.

Люди сидели, не шевелясь, с отрешенными лицами смотрели в потолок, ждали: вот сейчас, вот сию минуту…

«Как на концерте, — подумалось вдруг Кольцову. — Там тоже сидят, как обалдевшие, и никто ни на кого не глядит».

— Командир! — крикнул, подавшись к самому уху Еремина. — Вон, сколько дневальных, — повел рукой по землянке. — Чего мне-то сидеть? Можно я посплю пока?

Еремин кивнул, и вдруг оживился, потянулся, вытер ладонью лоб.

— Надо же, третий час бомбят. Как там братва в окопах?!.

— А мы не в окопе? — нервно спросили из темноты.

Мы в своей землянке.

— А, конечно, в землянке — другое дело…

Еремин ничего не ответил, шагнул к двери, приоткрыл ее. В щель сразу дохнуло пылью и гарью. Часовой с побелевшими скулами сидел на дне окопа и даже не попытался встать.

— Ты тут поглядывай, когда ослабевает! — крикнул Еремин, и вышел, закрыл за собой дверь.

— А я смотрю, ей богу смотрю, — зашебуршился часовой. Было видно, как неохота ему выгребаться из своего угла.

Пространство вокруг застилала серо-черная пелена, пузырящаяся дымами, вспыхивающая неслышными в общем гуле разрывами. Одинокая зенитка, стоявшая неподалеку, дергалась, выплескивала короткие языки беззвучного пламени. Бело-голубое, словно затянутое туманом, небо все было испещрено черными крестами самолетов, белыми клубками разрывов, серыми полосами дымов, там и тут поднимавшихся от каких-то больших пожаров. Такой массы самолетов и такой бомбежки Еремин еще не видал ни разу.

Часовой что-то закричал, глядя в небо. Еремин проследил за его взглядом, увидел над самой головой разваливающийся на части «юнкерс». Отбросив крыло, будто оно ему мешало, самолет на мгновение замер в неподвижности и закувыркался, падая куда-то в расположение зенитчиков. Другой «юнкерс», как заснувший на ходу солдат, вышел из строя и так и продолжал лететь, снижаясь, но, не сворачивая, пока не скрылся за дымами.

Самолетов в небе не убывало, одни улетали, отбомбившись, другие прилетали. Аэродромы рядом, долго ли слетать и взять бомбы. Это походило на конвейер, заведенный с немецкой педантичностью. Надолго ли завод?…

Он снова нырнул в землянку, торопливо закрыл за собой дверь, чтобы не напустить пыли. Передернул плечами, притопнул у порога, будто на дворе были мороз и снег.

— Ну и пылища! — крикнул нарочито бодрым голосом.

Никто не отозвался. Разведчики сидели все в тех же напряженных позах. Только Кольцов спал, или делал вид, что спал, за что Еремину хотелось прямо расцеловать его. Даже если притворяется, все равно молодец: в такой обстановке, когда впору сойти с ума, показывает пример спокойствия.

Они решили… одними бомбами! — нервным незнакомым голосом выкрикнул кто-то.

Еремин понял: думы у людей все о том же — о керченской катастрофе, несомненно, подарившей немцам боезапасы. Хотя у них и своих бомб хватает.

Новый близкий взрыв пошатнул землянку, словно ватой заложил уши. В животе напряжено завибрировало. «Надо заставить себя привыкнуть», — сказал он себе. Хотя понимал, что привыкнуть к такой бомбежке, к ежесекундному ожиданию смерти, не сможет. И никто не сможет. Никогда…

Взглянув на часы, он отметил, что бомбежка длится ухе пятый час, и вновь подумал об устроенном немцами конвейере. Похоже, Манштейн придумал нечто особенное. Понял, что обычной, хоть и сильной, но короткой бомбежкой севастопольцев не проймешь, и придумал. Чтобы душу вымотать, свести с ума.

— Как связь? — повернулся к телефонисту.

— Есть связь! — воскликнул тот, сам удивляясь, что при такой бомбежке связь еще цела. Значит, не зря закапывали провода, тянули их по дну траншей.

— Дай комбата.

Чувствовал: что-то менялось в нем, апатия проходила, появлялось привычное нетерпение, готовность действовать.

— Спит комбат, — сказал телефонист.

— Как это спит? — удивился Еремин. И тут же подумал, что комбат правильно делает. Что еще делать, когда только и остается — ждать?

— Тогда комиссара.

— Комиссара нет.

— Как это нет?! — Захолонуло сердце: неужто убит?

— Комиссар в роты ушел.