Оторвавшись от девушки, закружил по залу дальше и слова постепенно умерли, остался в голове и сердце лишь мерный гонг, звучащий при каждой выхваченной из реальности картинке. И понял, слова не нужны, ушел за них, ниже, глубже, там где связь с сердцем идет напрямую и уже оно, а не голова, управляет камерой и глазами, подстукивая — куда повернуть, когда нажать.

Носил треногу, ставил, охватывал маленький смешной приборчик с вылупленной линзой объектива, как мягкую грудь девчонки, что пришла сама, но боится. Ласкал, нажимая кнопку, весь внутри наливался сахарным соком, лил его через глаза в палец и без слов и даже без мыслей знал, все, кто увидят кадры, долистают альбом до конца, и пойдут в спальни, а там, разбудив или просто так, притягивая за волосы, втолкнутся, зажимая рукой рот, шепча бессвязно о том, что бояться не надо, пусть больно, зато после — сладко, сладко, сладко… Шепот для тех, кто все равно испуган спросонья, и от этого взлетит на такую вершину, куда не попадал никогда. И утром не будут смотреть друг на друга. А к ночи нальется луна и оба снова откроют этот альбом, уже вместе.

…К мерному рокоту гонга прибавился стук крови внизу живота, напрягая там все. Во рту пересохло. Дрожали руки. Осторожно нащупывая ногами пол, остановился. Стоял прямо, утихомиривая себя, нельзя, сейчас нельзя двигаться дальше и быстрее, иначе взорвется, с криками, как в постели, свалится в углу, обнимая тонконогий штатив, и заснет, наплевав на Новый год и все остальное.

«Или пойти и утопиться на хрен, потому что — чего еще, после такого вот…»

…Замедляя танец, повел объективом по залу, уже словами, вернувшимися в голову, приказывая, гладя себя по голове «вот, еще кадр, последний, все», и поймал яркий свет сцены. Тройным перестуком отозвалось сердце. Рита в такт его танцу вела свой, покачивая дурацким, как у цирковой лошади, султаном на зачесанных волосах, ставила ноги на высоких каблуках, поднимала голые руки и темнота вливалась в ямки подмышек. Сверкали на щеках и скулах серебряные мушки, а глаза — нет. Он поймал в кадр тот самый, углубленный в себя взгляд, которым она пережидала страшное, и, задержав палец на кнопке, дождался, когда застынет полностью, выгнув себя у шеста, подняв над плечиками грудь с подкрашенными сосками. Снял.

Перевел дыхание, слушая, как орут и хлопают за спиной зрители. Хотел улыбнуться танцовщице, но яркий подиум уже опустел, а за спиной продолжали надрываться пьяными восторгами. Повернулся, держась за треногу. Провел рукой по груди и ватно удивился, увидев, как размахивает его рубашкой костлявая дама с голой спиной, посылая воздушные поцелуи.

Он был обнажен по пояс. Ноа лежала на коже спокойно, переливаясь во вспышках цветного, смотрела ему в глаза.

— Вот так номер. Как это я. Успел. Раздеться.

Язык не слушался.

— Ты танцевал, Мастер, — ответила змея, не отводя продолговатых глаз, говоря прямо в мозг его, — ты их всех станцевал сейчас. Еще ступень…

Садясь, положил камеру на угол скатерти, оттянул от нее непослушные, как отсиженные руки и смотрел, как лежит. Уже никакая не девчонка и никакая не грудь, а маленький инопланетный ящичек, вместивший в себя темный зал с демонскими плясками. Отвел глаза, но внутри продолжал держать ящичек мыслью, как бомбу, что в любую секунду взорвется. В мешанине света пошевеливалась Ноа, этого никто не видел, и Витька успокаивался, чувствуя ее скольжение по горячей коже. Издалека, наливаясь громкостью и обретая смысл, приплыл голос Яши:

— Эти вот, что с краю, большие в нашем мире человечки, нужные. Олег Саныч самый главный начальник всего края по… ну, не скажу тебе, по каким делам, не обижайся. Если что, сам после узнаешь. А с ним, вот тот, пошире мозолем, это Дмитрий Петрович, его босс из самой Москвы, сечешь?

— Секу. А третий с ними?

Яша хохотнул, положил сцепленные руки на белую скатерь и стал крутить пальцами:

— Третий — прост. Шоферит он у Олежки. Но и не прост, ага. В таких делах, как сегодня вот, он у них как раз главный. А знаешь, почему?

— Нет.

— А хочешь, скажу?

— Не хочу.

Черная камера лежала на углу — третьим, принимала участие в разговоре, слушала. Витьке захотелось, чтоб не слышала ничего, и так слишком много знает.

— А что ж так? — Яша удивился весело, потер ладони, — я думал, тебе до всего дело есть!

Витька сидел неподвижно. По лбу его щекотно скатывались капли пота, ползли по вискам.

— Устал я. Надо посидеть.

— Посиди, посиди. Твоя главная работа будет. Сколько там у нас? Восемь только? Хочешь, и полежи пойди? В номер пойди.

— Я посижу.

Яша ерзал на стуле, смотрел на подиум, подбадривая девчонок, покрикивал и хлопал. Вскочив, убежал к тому столу, где дамы и, нависая над голой спиной, говорил в ухо, держал за локоток. Подставил щеку для поцелуя и Витька увидел во вспышке света, как рука в браслетах заерзала по Яшиным брюкам. Тот вежливо, как бы невзначай, руку убрал. Поцеловал торжественно пальцы, склонившись, и вернулся. Налив себе коньяку, хлопнул в секунду. Отломив кусочек хлеба, забросил в рот. Продышавшись, сказал:

— А эта кошелка старая, ой нужная баба. Сама вроде никто, но — жена, понимаешь? Важного человека жена. Ну и охранник с ней. Муж приставил и, мне говорили, сам выбирал. По достоинствам!

И Яша заржал, откидывая красивую голову с прилипшими к мокрому лбу кольцами темных волос.

— А девушка? Дочка, что ли?

Смех замер, Яша вернул голову в нормальное положение и уставился на Виктора. Хлопнул себя по бокам и снова заржал, еще громче и вкуснее. Отсмеявшись, похлопал по локтю:

— Ну, не в обиду, братишка, не в обиду. Сказану-ул. Дочка! А вот сюрприз тебе будет, позжее.

— Не хочу я сюрпризов.

Музыка охала и квакала. В переливчатом свете летали над пультом руки и дреды диджея, сверкали оранжевые очки. Девочки уже приходили за накрытый стол, сидели, покачивая султанами и раскидывая шлейфы юбок, ловили коленями цветные точки света, зубами и глазами… Надкусывали бутербродики с икрой, отгрызали кусочек яблока из высокой вазы, щипали виноград. Выпивали коньяку из крошечных рюмочек и уходили снова. Из-за того, что костюмы менялись, казалось, девчонок много, несколько десятков, но Яша, растопырив пятерню, доложил, шестеро и по три танца у каждой. Гордился. Раза два был умилен, даже пьяная слеза мелькнула и поползла по выбритой щеке, меняя цвет.

Витька старался не смотреть в зал, потому что снятое никуда не ушло, переплеталось руками, оскалами и выгибом спин под гребнями хребтов — с сигаретным дымом и пьяным смехом. В висках неприятно стучало. А вдруг, загнав в камеру увиденное невидимое, он удвоил его, как бывает копируешь в компьютере папку с фото и множишь одинаковое, замедляя работу системы? Может, поэтому так плохо сейчас? Надо ли сохранять бесов, давать им вторую, цифровую жизнь? Если он, конечно, умеет — дать жизнь… Но так танцевал с камерой. И Ноа сказала…

Яша все говорил, приближая и удаляя голос, шевелил лицом и руками, не оставлял в покое его лицо, присматриваясь цепко. Вдруг махнул рукой и музыка смолкла, будто ее ударили под коленками. Вставая, захлопал, требуя внимания.

— На-аш хазя-аин да-арагой, — хриплым голосом каркнула жена важного человека и захохотала, ловя падающий на скатерь бокал. Вечернее платье было залито вином и подол задран до бедра, чтоб не мочить липким коленей. Рука охранника лежала на белом бедре черной татуировкой, шупальцами заползая в пространство меж ног.

Яша прихватил рукой сердце и поклонился ей.

— Дорогие гости! Мучить речами не буду. Отлично сидим, получаем удовольствие. Получаем ведь?

В нестройном хоре одобрения вырвался вверх один голос, важный и жирный:

— Как всегда, Яша, как всегда!

Яша схватил полный бокал и отсалютовал им Дмитрию Петровичу.

— Радуете, ой, радуете! Я вас, а вы меня. Так что, я представить хочу. Нового человечка у нас. Это набольший мастер, художник, фотограф из столицы. Витяйка, а ну встань, поклонись народу.