— Ну, что ты молчишь?

— Слушаю.

— Нет, ты смотришь. Как всегда, только смотришь… В рамочку вставляешь. Тебе всегда — только снять, моделька, хорошая послушная моделька. Я даже знаю, что ты мне ответишь. Старик, да? Незачем мне было с тобой и ты меня отучал? От себя? Так?

Замолчала, выключив срывающийся голос, как еще один выдернув из розетки шнур. И вдруг, оглядывая памятью тех, кто бередил, рвал, тревожил ей сердце — всю жизнь, с того еще времени в сонном маленьком городке, в котором ничего не происходило, кроме летних засух и зимних штормов, впервые увидела… Замерла, пораженная простотой увиденного. Не успев подумать, выговорила медленно и удивленно:

— Вы все… Вы такие все! Вокруг меня.

Последние слова прозвучали, колеблясь между утвердительной интонацией и вопросом. И наблюдавший за ней Альехо кивнул, когда, схватившись за ручки кресла, подалась вперед, позой, все-таки, спрашивая, а не обвиняя.

— Ответить тебе, Наталлия? Или сумеешь сама?

За деревянной белой дверью слышались тихие шаги старой женщины и слова, обращенные к рыжему коту. А комната, погруженная в темноту, казалась Наташе яйцом, из которого ей вылупляться, разбивая локти о края скорлупы, оскальзываясь и сминая внутри себя тошноту — от собственной нелепости и беспомощности. Но сидеть внутри теплого сытного давно не стало сил и надо надо двигать по осколкам руками, обрезаясь запястьями, искать опору ногой, думать о том, что снаружи… Думать. Просто надо думать!

— Я что, выбираю несчастья? Я сама себе выбираю несчастья, да?

Привыкнув быть у подножия, она продолжала думать вопросами, ища и нуждаясь в подтверждении. Но массивный силуэт напротив был неподвижен, белело пятном лицо и сплетенные в странный иероглиф руки на темноте живота. И она шла дальше, нащупывая верный путь во внутренних потемках.

— Нет… Я выбираю особенных людей, Илья. Я недавно писала об этом Витьке, болтая, почти в шутку. Но сейчас вижу, это правда. Это что, мое предназначение? Жить для тех, кто никогда не будет обычным? Я, обычная, живу для вас, не себе, а вам, сумасшедшим, ненормальным, с тараканами…

Он пошевелился на последнем слове и Наташа замолчала. Потом поправилась:

— Извини, про тараканов это пошло, да? Но я сказала все верно. Я, наконец, вижу не куски, Илья, и не чужие общие выводы на себя примеряю. Я увидела… Это как будто сверху посмотреть на… на поле и лес своей жизни…

— Ты полетела, милая. Впервые. Я рад, что увидел это.

— Так значит… Значит, все, кто был… Костик в девятом, и безумная Маша с ее старыми журналами. Сережка… И потом, Виктор… А Нинка? Смешная Нинка в прекрасном платье, и она? Конечно, она!

Перекрывая свет из окна, Наташа встала. Прошла, изогнувшись, отводя рукой наощупь длинные ветки китайской розы, и плавно опустилась у ног Ильи, приближая снизу светлое в темноте лицо и положив руку ему на колено.

— Илья… Илюша мой. А ты? Не верю, что я нужна тебе, слишком ты сильный. Но если говоришь — полетела, то может быть, хоть чуть-чуть? Хоть капельку я к тебе ближе?

И замолчала, свернув тишину в клубок напряженного ожидания, внутри которого криком исходило желание услышать нужный ответ.

Илья разнял сплетенные пальцы, подавив внезапное стариковское желание покрутить ими на животе. И положил в темноту комнаты мягкие слова:

— Это не твое небо, милая.

— Но я…

— Пойдем пить чай. Мама ждет. Расскажешь мне об этом своем Викторе.

В желтеньком свете кухни Альехо сидел, прислонившись плечом к холодным обоям и смотрел. Наташа кусала от горячего еще пирога, подхватывая рукой падающие тестяные плетенки, улыбалась Ольге Викторовне. Сказал:

— Ты мой солдат. Храбрый солдатик.

Тогда она бросила пирог на стол и ушла, закрывая лицо локтем, все быстрее по коридору, в маленькую прихожую, уткнулась в мокрую шубу.

— Иди, мама, иди пей чай, — говорил он прибежавшей следом Ольге Викторовне, отводя руки Наташи от ее заплаканного лица. И мать, подхватив кота, ушла к себе, в дальнюю по коридору комнатку. Дверью хлопнула несильно, показать, что больше не вмешивается.

— Останься, — сказал. Повернул Наташу и, держа за напряженные локти, смотрел сверху в уворачивающееся лицо.

Обхватывая его руками, прижалась к жилету. Слушая размеренное сердце и дыша мужским запахом, проговорила, справляясь со счастьем:

— Ты растолстел. Мамины пироги?

Не услышав ответа, добавила:

— Останусь. Сегодня.

Утром Наташа проснулась затемно, оделась, пожимаясь от прохладного воздуха, мороз все наваливался и даже раскаленные батареи не справлялись с ночным холодом. Подошла к широкой тахте и укрыла Альехо лохматым пледом поверх одеяла. Подождала, когда скорченная фигура выпрямится, согреваясь.

Пила кофе с Ольгой Викторовной и, кивая на ее новости, удивлялась, ахала, покачивала головой.

Прощаясь, поцеловала сухую щеку, вдохнув еле заметный запах старости, и засмеялась, вспоминая, как боялась прийти, боялась, что Альехо, ее Илья — вдруг старый. Дура, он прав, она — дура.

Мороз стоял сам-один, поверх всего, наступая на глотки и нужно было убегать куда-нибудь, чтобы не перервалось дыхание в ледяных его пальцах. Она ходила по равнодушному вечному дню супермаркета, брала из памяти одну за другой бусины и монетки прошедшей ночи, рассматривала медленно и спокойно, снова роняя в память, чтоб закрыть крышкой, а после, снова и снова, открывать и погружать туда руки…

— Он сейчас важнее всего для нас, — сказал Илья, покачивая рукой под ее головой на подушке, — я живу осознанно, давно, ты лишь хранитель, временный. А он — рождает в себе человека.

— Мастера?

— Больше. Нельзя вырастить талант, не став человеком, и нельзя этому научить. Ты его за руку взяла, сразу же, как встал он на эту дорогу. И провела, сколько нужно. Показала меня.

— Теперь твоя очередь?

— Нет. Ко мне ему рано, Наталлия-лья. Его тропа только начинается. И берегут его сейчас другие хранители. Мир поворачивается разными гранями, показывает ступени, подает руки.

— А мы? — сказала и замерла, думая, есть ли «мы».

— Мы? Ты пойдешь тем путем, который он помог тебе увидеть. В этом сила таланта, Наталлия, он дает свет всем. А я встречу его, потом. Еще нескоро.

— Так ты не поедешь? Туда, где он сейчас? А вдруг ты ему нужен?

— Нет, милая. Не поеду. Я нужен ему, но там, где его тропа смыкается с небом.

…В остывшем за ночь автомобиле на переднем сиденье лежал снимок в рамке, тот, что выбрала, когда сидела на колючем ковре, смеялась, как раньше, вся в ворохе фотографий и, перебирая, пила жадно из отпечатков их бесконечную силу, глядя на Мастера ясными глазами любви к его таланту.

Когда выбрала и отложила в сторону, прижав рукой — «только этот», Альехо перестал улыбаться и посмотрел на нее внимательно. Чувствуя себя за стеклом, она спросила, все еще звонким от смотренного голосом:

— Как это, жить, все зная наперед, а? Печально, да?

Он покачал головой, сидя в низком кресле. И Наташа, как прежде, вздохнув от счастья, прижалась плечом к его ноге, положила руку на толстый шерстяной носок, затихла, готовясь слушать.

— Я не знаю наперед. Просто вижу, кто для чего. А выбор всегда неизвестен до конца. Оптимальное будущее — не значит единственное возможное.

…Снимок в рамке лежал на сиденье и фонарь через лобовое стекло светил на черную тучу утеса под небом в ребристых облаках. И в свете его почти не видна крошечная светлая точка: на фоне мощной стены птица, летящая вверх, но за край этого кадра.

Щелкнул замок. Отрезала дверь запах кошек с лестничной площадки. Ольга Викторовна ушла в кухню, взяла полотенце, вытереть руки, но посмотрела на них, на сухие и села, положив полотенце на колени.

За дверью комнаты спал ее сын. Так странно. Не просто взрослый, а почти старик, иногда казалось ей — брат, ровесник, а то и постарше, чем сама. Старые люди часто вспоминают детей маленькими. Илюшу она старалась не вспоминать. Слишком больно, будто он умер, а этот молчаливый мужчина за дверью своей спальни с фикусом, старым шкафом и телевизором — чужак, пришел и поселился, стал жить. Когда же он пришел? И что тому причина?