«Заболел, что ли?», Генку перед тем лихорадило, бросая в ледяной озноб, и он с досадой повел плечами под отяжелевшим ватником, «еще не хватало»…

Спрыгнув, потащил козлы к стене. Приматывая за одну ногу к железной петле, чтоб не свалились от ветра, вдохнул странного воздуха. Здесь, у дальнего края «Эдема», где находились хозяйственные пристройки, белый свет кухонных окон, вкусные запахи, рабочие звуки — всегда вставали стеной и от того было уютно, как на заднем дворе столовой, куда Генка заходил в детстве, если с мамой в город. Мама оставалась в буфете, где соседка-заведующая паковала ей сосиски и плоские баночки консервов, вертела кулек с шоколадными конфетами. А он проходил серым служебным коридором, чтобы попасть в залитый солнцем огромный двор. Тут стояли собачьи разновеликие будки, сколоченные из продуктовых ящиков, и во всех углах, закутах и на сваленных кучами досках — лежали кошки с котятами. Заведующая зверье жалела, и местные жители, залезая снаружи по каменной приступке, подкладывали лишних дворовых котят на высокие доски с внутренней стороны забора. Котят раздавали десятку столовских кошек, и двор превращался в питомник. Маленький Генка заглядывал в будки, гладил блохастых щенков и пишащих котят. Жалел, что мама скоро придет его звать — помогать ей тащить сумки до автобуса и потом домой.

В «Эдеме» ни кошек ни собак не было. Несколько раз приносили, то повариха, то плотник дядя Митя — кота или кошку, мол, чтоб мышей ловили. Но те пропадали, видно уходили в степь. А мышей тут не было. Никогда. Дядя Митя, покуривая летом у козел в тенечке, высказался однажды, разве ж это дом, где мышей нет. И добавил, бросая окурок в бочку с песком:

— Даже тараканы не водятся. Неладно тут.

Но работать работал, платил Яков Иваныч всем хорошо и долго сидеть в тенечке дядя Митя опасался. Вот и Генка знал, пора идти торчать в спортзале. Указания, где быть и что делать, получил еще раньше, когда пришел засветло в Эдем. Яков Иваныч его в кабинет позвал. За спиной — беготня, девчонки туда сюда носятся, электрик кабель тащит, свет мигает. А хозяин сидит за столом, веселыми глазами прямо в душу лезет. На лице поганом добрая такая улыбочка, а в глазах будто снежком присыпано и сверкает, сверкает. Посмотрев в холодные веселые глаза, Генка немного понял, почему Рита тогда сказала «хочу, чтоб знал, сама себе хозяйка». Хотя сердце за нее ныло и ныло, лучше бы она согласилась просто убежать, спрятаться. С этим вот, что за столом сидит, как памятник, разве ей, девчонке, тягаться?

— У меня на тебя, парень, виды, большие, — говорил ему Яков Иваныч, постукивая по стеклянной столешнице крепкими пальцами, — умник ты и работяга. Толк будет. Если праздник пройдет без заковырок, зарплату прибавлю, вдвое. Считай, стипендия. Работать будешь нечасто, больше учись. Прогуливать школу не дам. Денег буду платить справно, поставлю… на особые поручения. Разок в неделю вызову. Рыбак с тебя хороший, но рыбаков-то много. А вот яхту ты забабахал, хоть завтра закладывай и строй. Сейчас-то сопляк, на подхвате, а дальше, чем черт не шутит, может мне заместителем будешь.

Генка стоял неподвижно, смотрел на стеклянный стол, под которым крест-накрест яшины ноги, в наглаженных брюках и черных ботинках, блестящих, как тараканы.

— Выучишься заочно, через пяток лет с дипломом. Большой человек! Женим тебя… Любую выберешь. А уж счастья я вам обеспечу. Дом — полной чашей, машинка там, хозяйство.

И поднял руку, предупреждая:

— Спасиба не надо, — хотя Генка не думал и рот открывать, — труда вложишь, но то на всю жизнь тебе запасец, а?

И после паузы, наполненной топотом и восклицаниями в коридоре, закончил:

— Иди. Позову, чтоб сразу.

И, остановив голосом в дверях:

— Волосья состричь не хочешь?

— Нет, — сказал Генка одно слово, радуясь, что может его сказать, поперек.

— Ну иди, модник.

За несколько часов Генка помог электрику развесить гирлянды, укрепил цветные фонарики на веранде, перетаскал тетке Насте баки и кастрюли. В спортзале постоял, пока Яков Иваныч распоряжался насчет фотографа. Теперь, как последнее затишье, перед тем, что должно быть. Риту так ни разу не увидал. Возле зала ходил, по коридорам, у закрытых номеров, но все время звали и что-то делал, а потом снова искать шел, к душевым и раздевалкам, к отдельному домику сауны выскакивал, но снова его звали, командовали.

О разговоре в кабинете старался не думать. Иначе умер бы от ненависти. А еще… Гнал от себя, самого себя ненавидя, но картинку про то, как заезжает на черном большущем джипе, в свой двор, с металлическими широкими воротами, и встречает его Рита, вытирая полотенцем руки, улыбается, кормит ужином, а после они спят, прижавшись, каждую ночь вместе, — увидал. Милостив Яков Иваныч. Всем бы ему тогда обязан был. И всю жизнь — на побегушках, в заместителях у барина.

Растрепанные ветром черные волосы щекотали уши, лепились по лицу, а Генка все стоял, держась за кухонную дверь, и думал с отчаянием, все его желания, убить Яшу-сволочь, отомстить за Риту, они все — пшик. Время крутится, визжит, как флюгер на черепичной крыше, и разве можно успеть — приготовиться, найти ружье, спрятать, принести и грохнуть гада. Держа горячей рукой дверную ручку, перебирал возможности, которые упустил, прозевал. Были ли они?

И, уже открывая, пожелал почти одинаково с Яшей — пусть чертов праздник пройдет спокойно, только пусть не случится на нем страшного. Чтоб дальше новые возможности появились!

Заглянув в кухню, кинул ватник на вешалку и пошел коридором в жилую часть здания, настороженно принюхиваясь. Чем дальше от кухни, тем тяжелее и тревожнее стоял вокруг запах. Мелькнула за угол серая тень по полу. Зверь какой-то… Откуда, если ни кошек, ни мышей тут?

Серый дым шел по коридору, трогая стены мягкими лапами, и там, где оставались его отпечатки, появлялись тени странных насекомых. Переливались бахромой слабые ножки и покачивались, шурша по бамбуковой облицовке, сдвоенные гнутые усики. Наливаясь цветом, твари становились выпуклыми, переползали с места на место и, сделав резкое движение, хватали слабых. Тогда на пол падали кусочки тел, шевелили оборванными ножками. Раскушенные тела пахли резко и от запаха у Генки кружилась голова, а сердце уползало, щекотно прижимаясь к спине, будто и у него — ножки бахромой.

Шел, с тревогой стремясь вперед, по сторонам смотрел невнимательно, отмечая, вот сидит и вот еще поползла. Удивления не было, потому что внутри тоже творилось что-то, по сравнению с чем наружное казалось лишь театром теней.

Посмотрел вдоль коридора и замедлил шаги. Из банкетного зала, через черный зев полуобрушенного входа шли фигуры, придерживаясь истекающей оттуда темной полосы, — в такую же пещеру на месте двери в спортзал. Бухал где-то мерный глухой барабан, блеяли флейты, нестройно и бесконечно. Люди шли наискось от Генки, он видел лишь спины и иногда темные профили мужчин. Сверкали обнаженные колени, а на бугристом полу, где прорастали клубками тугие завитки папоротника и разворачивались, прыская веером душную пыльцу, — оставались обрывки и лохмотья одежды.

К темной полосе Генка подошел, когда спина последнего потно блеснула в свете ламп коридора и исчезла в спортзале. Лампы тускнели на глазах, покрываясь паутиной и порослью вьюнков. Секунду он постоял на краю света и темноты, зацепив взглядом разорванные пополам брюки и рукав рубашки, кусок от яркого платья, смятую сумочку, по которой, поблескивая, переползали с места на место ожившие бусины. И двинулся в темноту спортзала, смахивая со щеки огромного москита. Переступив порог, чуть не упал, и ступил ниже, нащупывая новый уровень пола. В уши толкался мерный барабан. Пожалел, что в кухне отказался от стопки водки, предложенной дядей Митяем. Тот пожал плечами, махнул сам и сразу налил снова. И когда Генка уходил, в двери кухни щелкнул замок, заскрежетало что-то изнутри. Очень хотелось наружу, пока еще мир не изменился полностью. Там — ветер. И звезды. И пусть ветер пахнет чужим незнакомым летом, а звезды толкают в бок ставшую странной, налитую багровым светом луну, но все-таки там — ветер. А здесь… Но здесь — Рита. Она теперь его женщина. Да и всегда была.