— Что это? Кому? — он еле шевелил губами, чтоб продавщицы за прилавком, показывая друг другу свежий маникюр с блесточками, не отвлекались.

— С-с-свое, аха-ш-ш-ш, пос-с-сле пос-смотришь…

— Ну. Хорошо.

Захлопнув книгу, понес ее к кассе.

— Сколько с меня?

Девушка, извернув руку, чтоб не повредить свежие ноготки, повертела книгу, надула блестящую жирным губу:

— Све-е-ет, а где тут? Нет ничего!

— Дай.

Све-ет, с нарисованным по слою тонального крема лицом, осмотрела обложку, раскрыла, полистала страницы, нигде не задерживаясь. И, положив на прилавок, двинула к Витьке:

— Нет цены. А может — не наша книга? Я ее не помню ваще!

— Я покупаю.

— А как продадим-то? Цены нет.

Девушки смотрели на него одинаковыми взглядами, растопырив по стеклу прилавка двадцать наманикюренных ноготков — десять фиолетовых с серебряными ромашками, десять алых с черными ромбиками. И волосы у них, одинаково жестко заклеенные лаком, стояли вокруг голов вуалетками.

— Но я купить хочу!

И не дожидаясь, подхватил со стойки пачку открыток:

— Давайте я куплю вот это, без сдачи, и оставлю тут, а книгу возьму.

Черненькая вуалетка с алыми ногтями непонимающе расширила глаза, беленькая вуалетка с филетовыми — напряженно покусала губу. Витька бросил в жестяную тарелочку купюру и быстро пошел к выходу, прижимая книгу. Закрыл за собой дверь и сразу, будто боясь погони, свернул в узкий поход из жестяных рулонов.

— Ахх-шш, — сказала Ноа, трогая шею раздвоенным жалом. И притихла, за книгой.

Через десять минут Витька топтался около вкусно пахнущей чебуречной, посматривал на купленные для Васи часы, где весь циферблат занимала свирепая рожа пирата с черной повязкой на глазу. Погладив куртку, позвал шепотом Ноа. Змея не шевелилась, молчала.

— Ну, ладно, — сказал и открыл книгу. Там, где открылась сама.

«Пыльцой черного слезника, взятой с мужского цветка, смажь веки для сна при полной луне. Но в сон уходи, отвернувшись, не дай свету с неба тронуть лицо. В пятом сне, что засветит сквозь щели других четырех, увидишь чужое таким, будто родил его сам. И если свет ночных туч тебя не найдет, знание держишь до следующей полной луны»

… Полной луны, — проговорило в голове, а казалось, над ухом и Витька захлопнул книгу, из которой вдруг зазмеился, тыкаясь в пальцы острым побегом, черный стебель с раскрывающимися листочками. То, что выпало маленькой черной змейкой на истоптанный до блеска снег, сразу свернулось, прижимая к зябким петлям комочки и стрелочки. Осторожно прижав к куртке закрытую книгу и стараясь не обращать внимания на то, как защекотало противно под ложечкой, будто бы кожа под одеждой хотела увернуться, сторожась чужого, нагнул голову. …Обрывок старой веревочки, весь в узлах, скорчился под ногой и Витька выдохнул, распустив лицо, оказалось, стянутое в брезгливо-страдальческие морщины. Просто веревка, не живое, не убил, захлопывая тяжелые обложки, не растоптал подошвой. Показалось…

Нагнулся — поставить к ногам выскальзывающий из-под локтя пакет.

Выпрямился и, помявшись, снова открыл книгу, медленно и сосредоточенно, крепко держа за обе обложки пальцами в вязаных перчатках. Приготовившись сразу закрыть, если что.

«Когда в облаках останется свет семи звезд и все над водой, — на склоне у моря станет немер-трава-на-крови. Закрой, чтоб не лгали, глаза, пальцами слушай цвет. Немер-багровый — старая кровь, знает все смерти, что были, не трогай его, чтоб твоя не нашла тебя. Немер-оранжевый — кровь древнего зверя. С него два верхних листа, что на море смотрят, сверни, под язык на три дня, едой не запутывай. И утром четвертым, до солнца, узнаешь речи воды. Слушай, молчи и вода скажет больше. Но самое счастье твое красный немер найти, Немер-Кровь. Ластится к пальцам, как мех молодой лисы, до первого лиса ее. Из верхней почки выдави крови травы, пусть капля по стеблю сбежит. Вскрой кожу ладони, добавь и своей крови под корень травы. К новому рту от ножа — приложи новый лист, взявший две крови. К морю лицом становись. Откроешь глаза и увидишь над звездами — всё. Но до солнца успей, свет его злит немер-траву-на-крови, и злой сок из листа Немер-Крови отравит тебя…»

Слова одно за другим поднимались из книги, будто трава, пошедшая в рост под мокрым весенним солнцем. Трогали уши мерные звуки написанных слов и все обыденное, что крутилось вокруг, отодвигалось, становясь крошечным. Толчками медленной крови плескали из книги древние слова, налитые тайными смыслами и с каждым толчком смысл становился яснее и ярче, но чем ярче пульсировал свет, тем тише кричали дети, таскавшие санки, и продавцы, меняющие цветной товар на скомканные бумажки. Будто слова, налипая толстой паутиной, влекли за собой, уводили. Навсегда, с тоской подумал Витька, плывя через заросли злого, все знающего немера, кивающего макушками с листьями трех красных цветов, маленький, ниже безжалостных трав, подумал о себе, медленно, как под водой, взмахивая руками, в надежде уцепиться за чей-нибудь обыденный голос, остаться, не уходить, не видеть, как травы заплетут прорванную в реальности дыру, навсегда…

— Вить?

Вздрогнув, захлопнул книгу, сжал поперек обреза ладонью, мельком подумав, не вытечет ли изнутри жгучий сок, разъедая до кости.

— Пришел? А. …Купил чего?

— Вить… Он не хочет. Говорит — витрина у него.

— Что? Какая витрина?

— Продать не хочет. Я все деньги давал. Смеется. Дурак.

— Ну, не грусти. Сейчас вместе сходим, — он смотрел на потерянное лицо мальчика, побледневшие щеки и горестную складочку между бровей, — есть хочешь?

— Нет.

— Врешь. Пойдем, слопаем по чебуреку.

Сунул книгу в пакет и притиснул его к боку, чтоб чувствовать — твердые ребра обложки захлопнуты. Взялся за ручку двери.

— Вить.

— Ну что? Мы быстро!

— Вдруг не хватит денег? А мы — чебуреки…

— Вася! Обещаю, будет подарок! Никуда он с витрины не убежит за полчаса!

Вася вздохнул и облизнул губы.

— Ты пообещал, да?

— Да!

— Кофе тогда возьми мне, тут у них кофе вкусный. Дешевый хотя.

— Возьму, мужик.

Ой-те! Е-е-е! А я… — сидящий в синем углу пьяный завозил по столу рукавами старой куртки, алюминиевая гнутая вилка воткнулась в отворот и елозила по пятнистому пластику. На лице — напряжение и злоба сбегаются в узелок, к переносице, к размытым зрачкам, плавающим в лужицах глаз.

Тонкий подавальщик, охваченный большим белым фартуком, как кукла рукой, подошел, отгораживая крикуна от зала.

— Что кричишь? Сиди тихо, доешь лепешку. Чай попей. Что?

И, в ответ на нечленораздельное клокотание, махнул узкой кистью пианиста:

— Нету водки. Не продаем. Знаешь ведь. Выпил свою — сиди тихо, не мешай людям.

Изгибаясь, обходил столики, попадая в дымные косые столбы света из окон. Поставил перед Витькой и Васей тарелки с чебуреками. За кофе Вася сходил сам, а Витька тем временем быстро снял с руки часы и сунул в карман куртки. Пакет с подарками положил на свободный стул и все прикасался, ощупывал твердые края книги. «Немер-трава-на-крови», всплывало в голове, когда пальцы касались пакета. И, вместо крашеных масляной краской стен, стульев на железных ногах и полукруглой стойки с вазами, вдруг — степь, холмы над морем и летняя ночь с темными в синем небе облаками.

Вася отъел серединку мягкого лопуха чебурека, там, где капал горячий мясной сок и уткнул лицо в парок над пластиковым стаканчиком.

— Вкусно?

— Да. Тут всегда у них вкусно. Меня сюда папа водил, давно уж. А потом мы с Наташей и Манькой сюда.

Вздохнул и стал пить быстро, обжигаясь. Витька жевал сочный фарш, обкусывал тестяные зубчики мягкой лепешки. Пьяный в углу вскрикивал, споря сам с собой.

— Да не глотай, как баклан, все горло пожжешь.

— Да, а закроет если?

— За пять минут не закроет. Что выбрал-то?

Вася поставил стаканчик. Сложил удобнее остатки лепешки и стал запихивать в рот. Покачал головой, жуя: