— Ну да. Наверное. Но все-таки.

— А пальцу твоему нестрашно, что он меньше тебя целого?

— Не знаю. Он же часть меня.

— И мы тут часть. Не понял разве? — она внимательно глянула на него поверх чашки и Витька поежился, вспоминая желтую ночь, черные сны и то состояние, будто его рвет на части, перед мерной штормовой водой. Но с вызовом спросил:

— И все? Так мало?

— Не все. Еще у нас душа.

— А-а…

Но она прервала:

— Говоришь много.

И Витька замолчал. И правда, ну что нового ей скажет? А спрашивать, так у самого есть голова, можно подумать и что-то понять. Вот это, про размеры и про душу, и почему после ночи так страшно было…

— И думаешь много.

Поставил на вытертую клеенку чашку:

— Приехали. Уже и думать нельзя?

— Можно. Только не всегда.

Витька хотел хмыкнуть, потом возразить, следуя за быстрыми мыслями… потом рассердиться, потом раскрыть рот и сказать. Но не стал, додумав все, не произнося слов. Улыбнулся. Марфа урчала мерно, как волны, но совсем уютно и только для него.

И было тихо, через шум моря за холмом и редкие цвиканья птиц в ветках.

— Хорошо было?

— Сегодня? Д-да.

— А плохо?

— Да. И плохо было. Очень. Потом.

Лариса кивнула и перелистнула страницу.

— Ларис…

— Да? — она глянула недовольно и быстро, но Витька насупился и решил все-таки досказать:

— Ты извини. Ну, не могу я еще сам. Тяжело мне одному. Скажи…

Лариса положила книгу на колени, показывая, что выслушает.

— Я ночью сегодня… Ну, в-общем, девочки там. Яша. Я, понимаешь, если бы кто хоть словом был против, я бы и не… Но ведь сами! Ну, шли сами. Пили и ели апельсины. Я и…

— А хотел?

Его снова подкинуло внутри, как на качелях, от мрачного желания — владеть, подчинять, глядя, как подчиняются. Не ломать рукой, лишь взглядом указать. И снова закружилась голова. Он закрыл глаза. Открыл, глядя на Марфу, будто она тоже должна помочь разобраться. Ответил хрипло:

— Хотел. Еще как.

— Хорошо. Хотел. Имел возможность. Не принуждал. Так?

— Да.

— А должен был? Сразу давай, раз уж болтаешь пустое.

— Нет! Если вот так, по высокому, не должен был!

Лариса пожала плечами и снова взяла книгу, раскрыла на коленях и опустила голову. Сказала медленно, с легким раздражением, как совсем глупому ребенку:

— Все теперь внутри тебя. Все запреты и разрешения.

И замолчала, перелистывая страницу.

Витька, осторожно сняв кошку с колен, встал. Помыл чашку и пошел к себе в комнату. Разделся, зевая, вытянулся на прохладной, реденькой от стирок простыне. Засыпая, думал, вот где хорошо ему, несмотря на сердитость хозяйки, которая как горький отвар, что лечит от злого кашля. «Я дурак еще. И бродяга… у меня все вещи по трем местам, раскиданы… и даже камера в гостинице. А я вот, сам по себе. И все теперь внутри меня»

Спал долго и когда проснулся, было тревожно, как в детской сказке о девочке Герде, которой давно пора идти и что-то делать, искать, а она все грезит наяву в саду за высокими стенами. Пока не пришла осень с холодными ветрами.

Но потянулся до скрипа в суставах и ощутил — все правильно. Не зря ушел из маленького номера с медовым светом, где в душе горячая вода и телефон у зеркала. И еще подумалось, все больше и больше вещей не планирует, а чувствует. Раньше мыслей приходит понимание, где надо быть и что делать. Не словами проговорено, что делать, а будто маячок внутри мигает: правильно-неправильно.

Лежать и слушать, как в кухне гремит посудой Лариса, было правильно. Купол, прозрачный, высокий и прочный, был здесь. И как же хорошо, что есть этот защищенный дом и его странная для обычных людей хозяйка, которая многое говорит и делает поверх общих слов и дел.

Сетчатая белая занавеска отбрасывала вафельную тень на полки с книгами. Витька смотрел и время его растягивалось, позволяя лежать и смотреть, как золоченые корешки покрываются сеточками теней и потом, когда солнце прячется, снова остаются одни, сами по себе.

— Васька пришел, — сказала за дверями Лариса и протопала к выходу твердыми небыстрыми шагами, кинула во двор высокий крик:

— Цы-ыпа, цы-ыпа, цы-ыпа!

Кричала и слышно было, думала о другом.

Василий сидел в кухне, весь окунутый в дневное солнце и чай парил широкими струями над засвеченной чашкой.

— Ну, ты спишь, — сказал и стал дуть на кипяток. Когда поднимал голову, на щеках засверкали капельки пота.

Витька улыбнулся, схватывая в рамки картинку залитой светом жаркой кухни и стриженого мальчика с большой чашкой.

— Да. Дурацкая ночь получилась. Лег там, проснулся здесь. Ты чего прибежал, просто так?

— Дело есть. Ты пей чай, потом скажу, — был он суров, говорил кратко и неожиданно по-взрослому, не улыбаясь.

Марфа посмотрела на обоих сидящих, подумала и выбрала Ваську. Помесила лапами на коленях и заурчала, прикрывая глаза. Тот погладил ее, но морщинки со лба не сошли. Витька хлебал чай, заедал куском рыхлого хлеба с подтаявшим маслом и думал, что сказать о Наташе. Вчера, выходит, и не видел ее.

— Спасибо за чай, теть Лариса. Пойдем погуляем, Витя, да?

— К морю?

— Там шумит, — Василий нахмурился, попадая в рукав шуршащей курточки, — разговор есть, ну если хочешь, пойдем к морю, а потом наверх.

Море билось так же, как ночью, но сверкало в тускнеющем свете прошедшего полудня и видно было, как заворачивает в воду рыжий песок, подгребает под себя, и снова тащит на берег. Просторные волны оставляли плоские пенные ковры, большие и нежные, как шали из козьего пуха. Узоры и завитки закручивались, переплетались и тут же исчезали под новой волной.

Василий пошел вдоль, по кромке пены, где песок прибит, как цемент. Витька шел рядом. Говорить здесь и правда было нельзя. А когда волна грохала себя о берег, сверкая солнцем, хотелось крикнуть, чтоб быть вместе с морем.

Пройдя пару старых лодок, полузасыпанных песком, Вася свернул к домам, в широкий проход между беленых каменных заборов. Витька шел следом.

— Вась, летом тут на лодках, наверное, посиделки?

— Ага. И дальше, видишь, где скалы маленькие? Там мидий много, костер делают и там сидят.

— Я так и думал.

— Рассказывают всякое.

— И ты сидишь?

— Не, большие прогоняют. Но мы за скалой хоронимся и все слышно.

Между домов ветер гулял от стены к стене и грохот волн толкался в спину, заставляя прибавлять шаг. Пахло свежими огурцами. Или арбузами. Зимой морская трава не гниет, солнце ее не палит, подумал Витька, вот и арбузы. А кто приезжает летом, те и не знают, что зимой вот так. И припомнил, когда пару раз мыл под краном в своей кухне фасоль, то в воде она гремела, как галька, которую таскает морская вода. Сразу приходила тоска. Хотел сюда, наверное.

Проулок поднимался выше, карабкался на холм, а дома не успевали, оставаясь внизу, и только цепкие проволочные изгороди провожали их до середины подъема.

Рыжий подшерсток зимней травы покрывал круглую спину холма и стоял торчком, не поддаваясь быстрому ветру. Море здесь шумело негромко, но все сказанное ветер вырывал прямо изо рта и уносил.

— За верхом, дальше, там доты. Туда пойдем, — Вася махнул рукой в сторону огромной бетонной лепешки, пришлепнутой наискось через макушку холма.

Обойдя вросшую в землю крышу, спустились на несколько метров и вошли в просторную землянку с каменными стенами. Через круглые проломы внутрь смотрели полынные ветки, бились о камень стен.

— Черт! Это же от снарядов дыры!

— Ага.

Вася ушел за угол и загремел там. Витька ходил по приземистому помещению, смотрел в низкий потолок, перехваченный ржавыми балками. Слышал вой снарядов, что попадали вот сюда. Каково здесь было тогда?

— Иди сюда.

За углом на огромном плоском камне лежала картонка и стояли на ней серые стаканы, пара алюминиевых вилок. Вася сидел на камне поменьше. Витька подошел, сел на перевернутое мятое ведро, разглядывая на стене рисунок разноцветными мелками: длинный паровозик гусеницей и на открытых тележках-платформах — человечки. Под паровозиком надпись на латыни, длинное что-то.