Но если придумал, почему снова в голове шампанское от этих невидимых плоскостей, что падают, проницая голову, распадаются на прозрачные осколки и ими связывают его со всем, что вокруг? Связывают, потому что часть их, через голову, через мозг — сразу в его кровь, а другие, такие же — в кровь глины и трав, кровь воздуха и ветра.

Когда в прежний раз это случилось — был разговор с Ники Сеницким. Витька тогда, не справляясь с водоворотами крови в жилах, все развернул по своему, сделал, сумел, против всех! И чем кончилось? Пропал Сеницкий, пропал, будто ненависть Витькина укусила его и отравила до смерти. Тогда казалось, именно он, этот несчастный слизняк, с его амбициями, ложью, шпионством, достоин ненависти. И что хуже его не бывает. И потому Витька имеет право ненавидеть. В полную силу.

Но вот он здесь, на дне тихой балки, сейчас перевалит за холм, сверяясь с бумажкой, найдет на улице Коммунистов дом номер 5. И там — Яша. Тот самый, что два десятка лет живет бок о бок с женщиной, которая отдавшей ему все. И он взял. Взял так, что теперь в лунные ночи она кричит и бьется, носит в себе память о том, чего не помнит — единственной доступной ей беременностью… А он ей приветы передает, ухмыляясь. Продолжая делать то же самое с девчонкой, что Даше в дочери годится.

Витька согнул руки и подставил ладони, глядя, упадут ли в них тонкие стекла жизни, разбиваясь неслышно, побегут ли по пальцам мурашки, закручивая в крови водоворотики ненависти, с которой так легко… Она ведет и командует. Думать не надо. И Яша, тварь, мерзавец, подонок — достойный ее объект.

Пустые ладони трогало солнце, грело чуть заметно, будто опасаясь, что не положено, зима ведь вокруг. Ничто не падало в них. Лишь по краям зрения продолжали сверкать тонкие блески.

— Сам, значит, — сказал степи Витька. Полез пустой ладонью под свитер, задрал футболку и погладил то место, где голова змеи.

— Ну, сам так сам. Осмотрюсь, ага. На месте решу. Только, хрен вы меня сразу-то скрутите! На крайняк, ты у меня есть. Ведь есть?

Держал руку на коже, под ней грудь опускалась и поднималась дыханием и сердце толкалось за ребрами. А больше — ничего. Ни быстрой щекотки раздвоенного языка, ни выпуклости продолговатой головы, ни шевеления.

— И ты, значит… — голос его дрогнул обидой. Но кашлянул и справился.

— Я попробую сам. Слышишь, тварь холодная? Я попробую сам! Один! Без всех и без тебя тоже! И — без ненависти попробую!

Снова поднял голову к небу и заорал, сжимая пустой кулак:

— Сам! Я — сам! Попробую!!!

Небо молчало. Солнце теплило затылок над свалившимся капюшоном.

Витька вытащил руку. Заправил футболку в джинсы, одернул свитер. И, уже на ходу, сказал, негромко, чуть задыхаясь от пришедшей усталости:

— Не буду пробовать. Просто все сделаю. Сделаю и все.

Ворот футболки шевельнулся, пропуская наружу, в бледный свет зимнего солнца, узкую голову. Мягко коснулся шеи и подбородка раздвоенный язык, еще и еще, в такт мерным шагам.

Витька шел. Смеялся.

Улыбаясь, уже в виду поселка, помахал рукой сидевшему на валуне у дороги Василию. Тот пошел рядом, ступая в такт, сбиваясь и снова приноравливаясь к шагам.

— Дядь Коля давно проехал, я думал ты с ним. Ждал, — доложил Васька.

Витька на секунду прижал стриженую голову к своему боку, отпустил раньше, чем тот стал выворачиваться, насупясь.

— Захотел пешком, по степи. Не замерз, на камне-то?

— Я досточку подложил.

— Умно. Покажешь, где дом пять?

— Да.

Дорога вбегала в поселок, разваливалась на ухабы и рытвины, становясь деревенской улицей. Одной, с отходящими в стороны проулками. Слева смотрели калитками и воротами на улицу дома, что упирались огородами в желтый песок широкого пляжа. Справа такие же дома, бабками в белых косынках стен, присели на краешек холма, добродушного, как мамонт в рыжей травяной шерсти. На загорбке мамонта-холма чертили подол неба кресты маленького кладбища.

А впереди, сужаясь и уходя вдаль, улица вставала на дыбы, поднимаясь в круговерть серых скал на вершине мыса. Будто, когда они были мягкими, как халва, перемешал куски огромный жесткий палец. И осталось каменное месиво, кубами и огрызками, с острыми и сглаженными краями.

— Красиво тут. Вон скала какая…

— Там за ней бухта. В ней пансионат раньше был. А щас там тренажерный зал и ресторан. Тир еще. Сауна. Давай посидим тут.

Василий дернул Витьку за рукав и потащил в узкий проулок. В нем гудел ветер, стиснутый глухими белеными стенами. Рядом с калиткой, украшенной висячим ржавым замком, — облезлая скамеечка.

Садясь, Витька вытянул уставшие ноги, запахнул куртку, которую прохватывал острый ветерок. Вася, свесив голову, ковырял чешуины зеленой краски и отпускал. Ветер подхватывал их, поворачивая, укладывал на песок.

— Вась, ты меня тут заморозишь. Я горячий, шел ведь.

— Там, за скалой, то вот и есть улица Коммунистов дом пять, — сказал Васька ровным голосом. Отколупнул еще краски, — Яшка там, директор. К нему туда все гости едут. Зимой меньше, но все равно. Наташка теперь будет пить. Год не пила. Теперь — снова. Машутку мы с мамой смотрим, она классная, надоедает только, но пусть. Натаху он теперь снова будет продавать… А зал там для спортсменов…

— Погодь, погодь. Вась, я не успеваю. Как это — продавать? Кому?

— Зимой — гостям. А летом — туристам. Богатые которые. Два года назад было уже. Машка была маленькая совсем…

Он дернул по краю лавки рукой и зашипел сквозь зубы. Под ногтем наливалась кровью полукруглая лунка. Вытер руку об штаны. На выгоревшей ткани остались неровные темные полоски.

— Ты его, Витя, убей, хорошо?

Витька за плечи стал разворачивать мальчика к себе, но тот вывернулся и, тяжело дыша, отодвинулся, уставясь в мелькающее в просвете между стен море. Только затылок напряжен так, что волосы торчат ежовой щетиной, и уши пламенеют от солнца.

— Вась, что ты говоришь такое? Как это убей? Преступление это. И потом, что же теперь, всех через одного убивать?

— Его только.

Море дразнило, кололо глаза, дышало коротко и сильно холодным ветром. Витька накинул капюшон и прислонился к белой стене.

— Значит так, послушай, друг. За то, что сказал, спасибо, буду знать. И тебе обещаю, что смогу — все сделаю. Для тебя и для нее. Идет? Чего бурчишь?

— Идет, — отозвался Васька.

— Тогда дай пять.

— На, — Васька протянул испачканную кровью ладонь. Витька шлепнул, испачкав свою.

— Вот и породнились. Ну, пошли, что ли?

Васька повернулся. Глаза серые с зеленью — мокрые, но слез на щеки не пустил. Мужик, подивился уважительно Витька.

— Вить… — взгляд Васьки скользнул по Витькиному свитеру.

— Змею, что ли, показать?

Тот молчал. Снова потянулся колупать краску. Витька шлепнул его по руке. Встал и задрал свитер:

— Смотри скорее, да пойдем.

Васька смотрел молча, исподлобья. Кажется решал, что с нее толку.

— Настоящая ведь? — спросил, утверждая.

— В каком смысле?

— Ладно. Потом.

Не удивился и не восхитился, не то настроение, видно. Витька опустил свитер. И пошел из проулка, слушая, как скрипит песок под сапогами.

— Если не получится у тебя, я вырасту немножко и сам его убью.

— Договорились…

Разъезженная грязь дороги сверкала на солнце рыжими полосами от тракторных колес, похожими на отпечатки доисторических скелетов. Блестела коротким мехом инея, который прятался в тенях, но солнце лезло, заглядывая туда и, подарив блеска, превращало иголочки в мокрое.

Шли рядом по краю дороги, вдоль облезших зимних кустов и неожиданных астр, стоящих грязными пучками у заборчиков. Как бывшие красавицы, что когда-то цвели, а теперь вянут под вечной косметикой. Белые и фиолетовые, розовые.

Их провожали взгляды закутанных в серые платки женщин в огородах, ленивый лай собак из-за штакетника, говор телевизоров из распахнутых в солнечный день сеней. Черный псинка, весь состоящий из рьяности, погнался следом, захлебываясь, но Василий присел, протягивая руку к грязи, и сторож, взвизгнув, удрал. Ученый, камней боится. Витька вспомнил, давно-давно, в чужих поселках они так же спасались от собак, смеялись, приседая на ходу.