Больше хотел, но засыпаю. Целую тебя в нос, ты, наверное, мой ангел. Смешной.

Твой В.»

Ближе к закату Лариса сказала поскребшемуся в калитку Васе:

— Завтра, парень. Умаялся, спит, может к ночи встанет чаю попить и снова свалится. Да пусть уж.

Так и получилось.

На следующий день Василий шел рядом с выспавшимся Витькой, тащил подмышкой клетчатую свернутую сумку. С горушки махнул рукой на темную волну деревьев по трем холмам:

— Вон. А летом там даже маслята. Но теперь мало. С города приезжают на машинах и все собирают.

— Неблизко. В темноте обратно дойдем?

— Луна уже. И фонарик. Я у теть Ларисы переночую, мне разрешили.

Тропа узкой лентой прорезала зимнюю траву — короткую на верхушках холмов и длинную в низинах, лежащую спутанными прядями, цветом в вечернем солнце, как ларисины волосы. Идти было приятно, твердо, солнышко подсушило глину. Витька держал рукой на груди камеру, смотрел и сладко дышал, радуясь морю и запахам степи. Только иногда вспоминал колючий взгляд Генки, когда рядом, почти касаясь плечами, ворочались в зыбкой байде, над сумрачной зимней водой. Темные ряды сосен уже выстроились различимо до веток на склонах соседнего холма и Вася схватил Витьку за рукав. В низине поодаль черным жуком приткнулся знакомый джип. От него вверх, к соснам вилась узенькая тропка.

— Он там.

Витька встал, как запнулся. Стряхивая головокружение, оглянулся, убедиться, что там, на краю зрения — море, а не полуразрушенная дача в колючей проволоке. И автомобиль, не красный ли он спрятался в тени? Вскинулась в голове картинка из прошлого: Карпатый стоит, опершись задом на красный капот, заправив большие пальцы за ремень, а сбоку — Жука, мочится на траву, не прячась. Не обращая внимания, что виден девушке, сидящей в салоне. Лада…

— А что он там? Зачем? Не за ветками же!

— Не знаю.

Вася потоптался. Оглядывался, думая, морщил лоб. Неловко пожимая плечами, посмотрел снизу Витьке в лицо:

— Вить, я боюсь.

— Ну, пойдем с другой стороны. Вон еще тропинка.

— Пойдем с другой. Пусть он нас не видит, хорошо?

Витька положил руку на его плечо:

— Конечно. И далеко не пойдем в лес. С краю наломаем и той же дорогой — обратно. Не увидит он нас.

Солнце ушло за холм, за поселок, прокатив по улице меж домами последние теплые светы. Но темнота еще не встала стеной, медлила. И все вокруг, как на елочном шарике из детства, подернулось серебристо-серой пыльцой. Ее не сдувал зябкий вечерний бриз, она просЫпалась из безвременья на траву и небо, увела в смутную тень лощину, затуманила бока черного джипа, ложась дымкой на плошку моря, видную в далекой седловине. И только сосны стояли тёмно, топыря вниз колючие многие руки. Тыкали в серебристое небо острые верхушки. Но не доставали до неровной луны, наливавшейся бледным светом.

И чем ярче светила луна, тем виднее тени на узкой тропинке.

Взобравшись по склону, постояли, привыкая к сумраку.

— Да вот здеся можно. Фонарик не включай, да? — сказал шепотом Вася.

Подсекая прихваченным с кухни ножом разлапистые ветки у самого ствола, тянули, пачкая ладони смолой. И, оторвав, запихивали в просторную сумку. Взяли пять, хотели еще, но Витька покачал головой, хватит, не жадничать. Сумка кубом стояла, белея квадратами рисунка на блестящих боках.

— Ну, обратно? — Витька взялся за ручки липкими пальцами и замер. Низкий звук проплыл под ветками, просачиваясь через длинные иглы, пришел и ухмыльнулся, будто разглядывая — поймете, что я такое?

— Что это? Зверь? Вась…

Снова пришел, низкий, медленный, налился силой и стал стихать, размываясь в темноте под ветвями, закончился вздохом. И даже дернуло под ребрами от неопределенности. Голос? Машина? Или музыка?

Витька не шевелясь, стоял, наклонившись, держался за перекрученные ручки и пытался определить. Не мог. Это бесило и пугало. Когда по руке скользнула Васькина ладонь, вздрогнул и выпрямился.

— Витя… Помнишь, я показать хотел. Вот. Наверное, щас.

Тихий голос мальчика прерывался на каждом слове.

В темных просветах меж черных стволов луна развешивала на иглах обрывки света, как старую гирлянду, истрепанную ветром и временем.

— Туда?

— Тебе тоже страшно?

Посмотрел на запрокинутое к нему Васькино лицо, на плавающие в огромных зрачках маленькие луны. Отвечать не стал. Взял его за липкую руку и пошел вглубь сосен, держа в памяти направление, откуда пришел звук, представив его полосой дыма на уровне лиц.

Шли медленно, тихо, мягко ступали на ковер из осыпавшихся игл, иногда, скользя по закопанным в него шишкам, останавливались. Луна смотрела сверху на Витьку, так же, как он смотрел вниз на лицо мальчика. Пятилась, отступая, ведя.

И вывела, вдоль по неширокой полосе лесочка, к тому склону, под которым в низине — джип. Остановились за крайними соснами, не выходя на серебряный уже от лунного света просторный склон.

«Там, прямо под нами, этот чертов автомобиль. И чертов его хозяин», подумал Витька. И чуть не присел на ослабевших коленях, когда в ногу ему кто-то ткнулся, с другой стороны. С удивлением увидел большую лисицу. Села рядом, смотрит перед собой, по шерсти тускло горят лунные искры. Вася дернул его за руку:

— Пусть будет. Это наш зверь, пусть.

Витька пожал плечами. Пусть. Ну, пришла лисица, села, слушает. Наш зверь. Чего уж.

Наверное, вот так мир становится больше. И надо, как там говорила Ноа? Сломать рамки и принять. Не закрывать глаза, не притворяться, что нет его, мира. Как Васька. Он пацан еще, ему легче. У него рамок нет. Есть. Только он до них не вырос еще. А взрослые, они головой упираются…

Обрывки мыслей мелькали, множились, сталкивались и время их текло по-другому, заполняя несколько секунд стояния за шершавыми стволами еще одним миром. В ожидании чего-то, ненужные, казалось бы, обрывочки в голове, точки, пыльца и звездочки из ненастоящего фосфора, двигаясь вразнобой, вдруг стали сцепляться, кружась уже в одном направлении, соединяясь в идеальную форму. И Витька увидел шар, присыпанный пыльцой, матовый шар, на котором есть тихое море в серебре ночи, нечесаные холмы с темной щеткой леса, жучок автомобиля в низинке и трое среди черных стволов, сладко пахнущих смолой. Мужчина, мальчик, зверь. Нет, четверо. Еще — существо на его коже. А у самой нитки, за которую подвешен шар — щербатая монетка древней луны. Нитка уже закручена, подумал он, сейчас надо смотреть, как мир станет вращаться…

И положил руку на теплую голову лисицы. Нагнул голову, подбородком потерся о кожу Ноа, что выскальзывала, укладывалась на плечо, тронув краешек уха. Сжал крепче Васькину руку. Приготовился видеть.

Луна смотрела вниз миллионы лет и ей не надоело наблюдать, что делают в сказке шара, что делали, и чем закончится то, что происходит сейчас. Бледный взгляд скользил почти незаметно, — увидеть и двинуться дальше, плывя над темнотой, освещая тропинки, чтоб сумели обратно без яркого солнца, дети большие и маленькие, таща сумку с ворованными ветками темной сосны к празднику. Освещала крышу стоящей в балке машины, как опиралась на плоскую черноту светлой невесомой ладонью. Накалывала свет на торчащие иглы лесочка, посаженного когда-то дедами этих детей. Для маслят, и чтоб не разорвал склоны овраг, унося в море жидкую от дождей землю, и чтоб пахло смолой, а не только водорослями, рыбой и степными травами.

Светила и на черные фигуры, что появились на склоне напротив, три. Издалека, из-за деревьев, не видно было лиц, но луна лила свет по силуэтам, показывая — вот же, вот, смотрите, дети и звери. Этот, невысокий, с широкими плечами и расслабленной осанкой, с красиво посаженной головой, еще стоит у машины, руки в карманах, и только иногда вынимает одну, жестом показывая, куда идти, что делать, и снова прячет. Не первый раз, видно. Нет голосов и низкий звук, позвавший детей, смолк, так и не признавшись, что он такое.