— Ну, что? Кто зажжет-то?

Яша обратился к Ноа, с некоторой воинственностью в тоне. Она, не повернув к нему головы, сказала, глядя на изменения света в зале:

— Пусть он в этот раз.

Яша, помедлив, подтолкнул к Витьке зажигалку:

— Ну, давай. Твой огонь. В этот раз.

Витька вопросительно посмотрел на женщину. Не повернулась. Перевел взгляд на Яшу. Тот кивал, показывая рукой на горку травы в центре подноса. Взял зажигалку. Прозрачная, дешевая зажигалка, он вечно их теряет и покупает новую чуть не с каждой пачкой сигарет. И снова теряет. А эта вот дождалась.

Щелкнул. Выпрямился над корпусом огонек и одновременно погас везде свет, смолкла музыка. Освещая себе путь между стекла и тарелок, мимо вазы, с которой свисала, как на голландском натюрморте, кисть винограда, поднес огонь к траве. Верхний листок повернулся от жара, будто ожил посмотреть, кто его так. И занялся, множа над сухой травой похожие на первый огоньки. Потрескивая в тишине, пришел запах. И в нем было множество всего. Морская трава, которую летом выбрасывает на прибрежные камни и под солнцем она гниет, забивая нос йодистыми ударами. Запах убитой рыбы, что висит, каменея на жарком солнце, запах рыбы живой, когда она прыгает из воды, поводя мокрым серебром брюха. Острый запах озона и запах горящей от молнии степи, в котором запахи умерших мелких зверей — не успевших… Маленькие жертвы большого круга жизни. И кровь была в волнах запаха, кровь зайца, задавленного степной лисой, едкая для носа, как молодое вино.

Над столом протянулась женская рука, покрытая цветными узорами, прижала язычки пламени ладонью. Потек между пальцев серый перламутровый дым.

— Маки, чьи корни так далеко… Людям видны их цветы, рожденные из крови степного зверья, но семена их созреют в других местах и те, что шуршат здесь, в вашем мире, лишь в утешение слабым. Сильный — увидит цветок. Сядь у маков, рви не рукой, а терпением. Дождись созревания. И проследи, куда мак унесет настоящее семя.

Пальцы перебрали тлеющие стебли.

— Вот они тут…

Дым наполнял зал и светился. Казалось, дышать им, как отравиться самому, по желанию. И все внутри сопротивлялось, требовало кислорода, воздуха. Но только дым втекал в рот и ноздри. Витька дышал тяжело и редко.

Яша открывал рот широко, заглатывал дым и глаза его были прикрыты. Слушал, что там, внутри себя.

— Полынь, трава черной звезды. Гибелен запах ее для нестойких и слабых, голову кружит и поднимает к сердцу желудок. Ее семена падают с новой луны и прорастают, для сильных. Три жизни полыни на этой земле: под подошвой, или копытом коня; веткой высокой, поданной в руку; обманным семенем перед холодной зимой. А дальше, за миром, там настоящее семя полыни созреет у женщин, что родят. Нет лиц у тех, кто их дети, там, за границами мира. Но на черной звезде, зачатые семенем трав воины лиц не хотят. В той темноте нет в них нужды.

Подхватила рука мохнатый стебель с тлеющей макушкой.

— Вот она тут…

Витька увидел, как открываются и закрываются черные рты у кукол за столиками. Глаза все еще — стекло, но рты ожили, глотая резкий дым. И течет по пластмассовой щеке Сирены живая слеза.

— Синяя кровь белены. Нежная кожа цветка крови не прячет, по жилам его она протекает в небо ночное и дальше. Там, из верхней земли вытекая, снова по жилам прозрачным пройдет. И войдет через пальцы, если концы их обрезаны в возрасте воина, в тело его. Чтобы кровь заменить чистой силой.

Пальцы Ноа вошли в горящую траву и, поворошив, обдавая волнами душного запаха, вынули прозрачный цветок, сквозь который просвечивали крошки пламени, показывая рисунок тоненьких черных жил на лепестках. Смяла, бросила на тлеющий костерок.

— Вот она тут…

Сирена, отклоняясь все дальше, стала валиться со стула, открывая и закрывая рот, безучастная к своему телу. Витька кинулся из-за стола, и, не обращая внимания на резь в легких, подхватил ее, деревянную, усадил куклой, опирая на стол. Сдвинул подальше стаканы, чтоб, клонясь, не сшибла. И встал, оглядываясь.

В зале, наполненном мерным хрипом сосредоточенно дышащих гостей, ушли в темноту стены. Ощущалось, что нет их вообще, и ветерок, приходящий из темных углов, не сделан кондиционером, а сам пришел, нахватав по дороге в себя песка и корней в воде проточного ручья, листьев и тех ягод, что сладко пахнут мучительной смертью для беспечных и глупых.

…Он шел, плотно ступая, и пальцами ног ощупывал землю, чтоб не наколоть босые подошвы. Отводил ветки, осторожно, за край листа, чтоб не схватить ядовитое насекомое, и, когда поднимал руку, то кожа подмышкой отлипала от голого тела неохотно, влажно. Дышал, нюхая воздух, и глаза его совершали мелкие движения, привычно настороженные, — чтоб никто из зарослей, вдруг. Огибая столик с мужчинами, покосился на мокрые блестящие тела, наваленные тушами на спинки стульев, грязные босые ноги под столом. И, уже почти подойдя, оторвал взгляд от царственной Ноа, по телу которой вился в беспрерывном движении рисунок. Застыл. Его место было занято.

Вольготно, красуясь белым торсом, круглыми плечами в каплях пота, широко уперев в пол мощные ноги сильного самца, на стуле сидел Карпатый. Щерил редкие зубы, и глаза, спрятанные за тяжелыми монгольскими веками, блестели стальными щелями.

По залу без стен, с черными зевами обрушенных дыр — бывших дверей, медленно кружил, завиваясь и сплетаясь, серый дым с запахом трав, росших через нижний, средний и верхний миры. Дым светился и в перламутровом мягком свете шевелились, оживая, потные человеческие тела, полускрытые от глаз плетями лиан и зарослями темной осоки на бывшем полу.

Степь пришла на землю, на которой когда-то росли джунгли. А еще раньше, до перемешанных в кашу лиан и узловатых стволов, из земли выламывались кривые скалы, царили, огрызаясь на ледяные дожди и на землю, что рожала их, ворочаясь и выметывая на поверхность потоки огненной грязи. В промежутках жарких времен были здесь льды, а потом умирали, приходила на уставшую землю трава, гладила ее мокрый лоб стеблями, и пила соки матери, чтобы прожить, умереть и сделаться молодой землей, припав к старой.

Время натекало бесконечными дождями, капало в мир, как в сосуд, пропитывая землю собой, и никуда не ушло. И каждый, кто шел теперь по степи, наступал ногой на толщу скопившегося времени, и, под тонким льдом настоящего, оно колыхало темную бездну, глядело вверх и знало, там — тоже бесконечность. Беспрерывно медленный дождь, состоящий из частиц того, что случится, ложился на лед настоящего, проницая его, и уходил в прошлое, делая бездну темнее и глубже.

Съехав в последнюю балку, Вася проломил ногой ледок, затянувший мелкую мокреть. Черпнул через край сапога воды с ледяным крошевом. Стал вытаскивать и выдернул ногу в носке из широкого голенища. Качнулся вперед, сгибая коленку, и упал на обе руки, порезав ладонь о кромку льда. Его бросило в жар.

— Вот жеж, — сказал со злостью, глядя перед собой широкими глазами и ничего не видя. Он так хорошо спускался, держа в ушах призрачное цвитькание благодарной весенней птицы, и уже почти дошел. О дороге думать перестал, а с тревогой о том, что там забор, проволочный, как же найти Витьку в одном из желтых окошек? Не хотелось стучаться в парадную дверь, к которой вела по песку дорожка из каменных квадратиков. Из лета помнил, бегут из двери на черный песок к ночному морю женщины с визгом, а за ними гогочут, падая, мужчины. И как не тонут, пьяные ведь. Наверное, у Яши свои наговорные слова, чтоб ничего в «Эдеме» не случалось. Чтоб всегда к нему ехали, деньги везли.

— Вот тебе и двери-не двери…

Сидя на холодной земле, с мокрым носком на одной ноге, Вася держал у рта порезанную руку. Ссадину страшно печет, наверное, еще и в грязи рука-то. Пока не замерз, надо посидеть немножко, решил, оглядевшись. Пусть глаза привыкнут. И на часы не смотреть, после их яркого кругляшка темнота вокруг еще чернее. Вздохнул и стал считать. Решил, что до ста досчитает, тогда осмотрится. И сапог вытащит. Шептал нараспев, стараясь не торопиться…