Витька вспомнил, как на склоне холма клубился Хозяин места, пожирая принесенную ему длинную рыбу, и понял, вот сейчас тот протянет извилистые пальцы и подхватит полуженщину-полурыбу, вспарывая нежную чешую, подтянет ее к светящемуся круглому рту.

— Яни мой, Яша, — протянутая рука коснулась черного дыма. Вошла почти до плеча и дымные завитки поползли по светлому серебру кожи, захлестывая шею. Вторая рука поднялась и тоже погрузилась в зыбкую массу.

— Ты здесь. Что ты делаешь здесь? — голос демона стал тише.

Она прижалась к колеблющемуся телу, почти утопая в нем, и демон зарычал. В его рыке — недоумение и тягость, будто там, внутри крика сидело что-то и хотело вырваться. Глаза Наташи становились ярче, в них копилась боль, она видела ими что-то, погружаясь все глубже, и увиденное разгоралось на дне ее глаз, выжигая их до синевы. Продолжая обнимать черный столб, повернулась и оглядела всех, зрячими, все понявшими глазами. И под ее взглядом осока заколыхалась, показывая Риту и Сирену, мужчину, шкатулку у его ног, присевшую на корточки Людмилу Львовну, та все еще ловила сбежавших тварей.

— Нет, — сказала тихо, шелестом. И повторила голосом, налившимся силой печального знания:

— Нет! Я для того, не они. Я решила сама и согласна. Их оставь. Они любят.

Во времени есть дыры. Они вмещают в себя целые жизни и путешествия по внутреннему я. Иногда там темно и приходится идти ощупью, лишь догадываясь о том, что это под рукой. Иногда там, как на скале, под которой ярится бешеная вода. Надо встать, раскинуть руки и кинуть себя в пропасть, даже если боишься упасть и разбиться о камни. Ведь всегда есть надежда, что полетишь…

В пустоте меж замерших минут Витька летел над тем, что пережил за последние месяцы своей второй, настоящей жизни. Летел, не зная, упадет или нет. Там безвременье растянулось тонкими нитями, крепчайшими и прозрачными. И в тенетах их он, как на качелях, пронесся к самому началу, где Ноа со старого плаката вошла в его жизнь, устроилась на ноге маленькой змейкой и стала расти, захватывая полностью. Не брала ничего, лишь давала. Смелость быть собой, смелость танцевать танец Дара и летать во снах. Приходила сначала змеей, после — сильной женщиной с крепкими ногами и красивой смуглой грудью. Черноволосая, с бархатным без блеска голосом. Им было хорошо вместе. И после, когда все стало сложнее, Витька понял, — он лишь ступил на свой путь, выбрал тропу, по которой идти и идти, карабкаясь на крутизну, закрывая глаза от хлеставших ветвей, падая и поднимаясь, и нет уверенности, что — дойдет… Но им и тогда было хорошо. Они говорили и смеялись. Волосы ее становились светлее и Витька боялся признаться себе, что стал видеть в ней другую девушку, земную, из этого мира, боялся, потому что очень хотел. Ладу, что летела с ним рядом, зябкой ночью над пламенем взорванного дома, но сделала свой выбор быстро и ушла. Потому что жить со злобой в душе и мыслями о возмездии — не хотела.

Сейчас, стоя рядом с мальчишкой, который хотел убить его и почти убил там, на скале, он подумал, а может быстрота ее была внешней, а внутри она так же, как он сейчас, пролетела в пространстве межвремени, держась за растянутые мгновения, и увидела все.

Ноа без Лады была холодна, и роспись на смуглой коже казалась цветным инеем, а черные волосы без теплого карамельного блеска напоминали разорванные края металла. Эта Ноа пугала Витьку, за ней открывалась бездна.

Качели отправились в обратный полет и, возвращаясь из межвремени, грея в руках принятое и исполненное решение, он увидел что-то, на понимание чего времени уже не достало — как заполняется холод бездны горячей кровью и шевелящимися телами. Озарение мелькнуло, осталось внизу и позади.

А Витька вернулся.

В душный полумрак зала, в котором пахло слишком жарко и жирно, покачивались смутные фигуры, мелькали юркие тени в углах, а в самом центре стоял выросший под потолок демон, властитель места. Хранитель того, что живет, не меняясь веками. И пусть — машины, кофеварки, компьютеры. Но все равно — ничто не изменилось, и степь все так же в летний зной пахнет распаренной дикой кашей, хоть ешь усталые желтые стебли, срывая на ходу, а море бьет и бьет в прибрежный песок вечную воду. Так значит, Хозяин места нужен? Протягивая над степью черные руки, мерно гудя сердцем-гонгом, демон хранит ее от ломаной поступи современности, чтобы он, Витька, мог выйти за калитку, сделать десяток шагов и упасть в вечность, холодея внутри от восторга, что живет. Но цена велика. И наверное, была велика всегда. Вот стоят его слуги, их надо кормить, чтобы взять их темную силу, которая копится внутри, взнузданная культурой и прикрытая одеждами. А еще — жертвы. Земля, живя и дыша, берет и брала их всегда, проглатывая упавших с обрыва, иссушая солнцем заблудившихся, и море по-прежнему пьет жизни рыбаков. И когда люди научились быть осторожнее, хранить себя лучше, точно ли избавились от необходимости приносить жертвы?

Мысли множились, вырастали, как лианы и стебли из древней земли — быстро и везде. Только дай себе волю, замедлиться, думая, делая выводы и — убедить себя… В чем угодно…

— Ту-тук, — сказало ему сердце. И застучало, как кулаком по ребрам, напоминая, эй, я здесь.

По-прежнему стояла Наташа, погрузив внутрь дымного столба руки и лицо. Откачнулась и вынула горсти, наполненные серым светом. Опустила руки, ссыпая на пол жемчужный песок. Снова прижалась, доставая что-то из черноты. Будто спала, и двигалась, исполняя то, что снится. Глаза ее были прикрыты, а руки снова и снова медленно входили вовнутрь и появлялись на черной поверхности. И росла на полу горка серого света.

Открыла глаза, обжигая острой синевой, заменившей прежнюю штормовую зелень и глянула прямо на Витьку.

— Идите. Скорее. Я не смогу долго…

Руки плыли без остановок, усыпляюще, внутрь и наружу, поворачиваясь вниз ладонями, бережно сыпали серый песок, и демон стоял, гудел голосом без слов, будто спал.

— А помнишь? — ее лицо погрузилось в черный дым и слова пропали, но вместо них появилась в воздухе дрожащая по бокам картинка. Там загорелый Яша сидел на обожженной солнцем улочке городка, держа запотевшую кружку с вином, смотрел на новое платье Наташи и смеялся. И… Картинка пропала, оторванная по краю.

— А тогда… — вынули руки горсти мягкого пепла-песка, новая картинка налилась нежностью воспоминания. Эту Витька видел, но не знал тогда, что видел чужое, не себя. Жаркий берег и море синее до удивления. Бесцветный костер, маленькая Наташина грудь, испачканная сажей. Раскрытые ракушки на ржавом противне. Яша ворошит веткой угли, поддевает горячую раковину и кладет перед ней на плоский камень. Пот бежит по широкому лбу, когда он поднимает голову на крик с обрыва. И … Рвется картинка опять.

— Скорее, — шелестом сухого песка. И снова:

— А помнишь, люб мой, мой быстрый рыб…

Витька быстро и тихо, осторожно обходя фигуры, раздвинул ставшие мягкими листья высокой травы. Там, над Ритой, уже склонился Генка, рвал плотные лианы, тоже стараясь не шуметь. Нагнулся и, грызя петлю зубами, замотал головой. Витька стал помогать.

— А когда мы с тобой… и ты…

Они торопились, услышав еле заметные изменения в голосе демона. Гудение стало жестче, иногда прерывалось, но тихий Наташин голос еще держал его, мягкой ладонью на лбу беспокойного больного.

Рита сползла с ложа, ноги ее подломились, колени грохнули об пол. Упираясь руками, заплакала, завешивая лицо каштановыми волосами. Генка подхватил ее под грудь, неудобно, наверное больно, и потащил к выходу из пещеры. Витька двинулся за ним, держа в руке неизвестно когда подхваченную камеру. Наверно, положил на землю и после снова схватил.

В коридоре было тихо и странно по-двойному. Свет наливался белизной и тогда Витька чувствовал на ногах новенькие туфли, брюки натягивались на коленях и рубашка резала подмышки. И тут же свет мерк, багровел, шевеля по стенам тенями, и пот щекотал жаркую кожу, а босые ноги нащупывали тропу посреди трав и колючек.