Покачала головой и подняла свою рюмку — чокаться со всеми. Вроде успокоился. На время. Даша сбоку смотрела на большой нос, волосы, зачесанные на лоб и все падавшие на уши. Вот так он с ней и живет, как со своим маяком — все время в тревоге. Как принял тогда на себя ношу, так и тащит по жизни. И ведь, кто бы подумал, маленький, тщедушный. А внутри — будто стержень стальной вколочен. Слышит ли он то, что она сейчас слышит все яснее? Наверное, нет. Потому что всю жизнь слушает только ее, от припадка до припадка живет. И доброта его тяжела, как мешок с камнями, давит ему спину, пытась согнуть. За двоих добр, ведь надо за жену болеть душой, маяться тем, что нет детей, и тяжелая его доброта понукает — предложить жене другого найти, горячего, сильного мужской силой. Не всякий выдержит. А он вот…

— Дашенька? Может и правда, поедем?

— Нет, Коля.

— А…

— Нельзя сегодня, никак.

— Эй, молодожены, кончай шептаться! Ну, Дарена, шелкова попона, песню споешь?

Ленчик уже пьян до стекла, наваливается на стол, разгребая себе место среди посуды, елозит бокалом, рюмку разбил да и махнул рукой, взял поболе размером. Теперь плескает на скатерть остро пахнущую водку.

— Рано петь-то. Старый год проводим и тогда споем.

— Н-ну, тогда хоть танцы. Танцы, а? Дашка!

Погладила мужнину руку и встала, одергивая на боках вишневое платье. Из колонок длинно кричали итальянцы про феличиту, итальянское сладкое счастье.

— Танцы — можно.

Танцевать захотели все, кроме нескольких совсем уставших гостей — двое заснули прямо за столом, а молодой Тарасик давно уже лежал в дальней комнатке и хозяйкин сын нахлобучил ему на спутанные волосы бумажную треуголку, посмешить сестру. В жаркой зале стало тесно и еще жарче. Пары топтались и мужчины успевали ухватить за бедро или талию не только свою партнершу, но и соседнюю. К музыке примешивался смех и взвизгивания.

Даша усмехалась, рукой упираясь Ленчику в грудь, находила глазами сестру и улыбалась ей, успокаивая. Но, протискиваясь через качающиеся чужие бока и жесткие локти, все прислушивалась с напряжением, гудит ли, бьет ли в уши глухой стук. И когда пошла к своему стулу, даже остановилась, подумав, наверное, вот так сестра ее, рыжая Машка, перед тем, как в роддом, прислушивалась к себе — началось ли?

Что же там родится сегодня, в просторной степи у темного моря?

Даша не знала. Но из-за того, что вся жизнь ее была наполнена страданием, за себя и за своего Колю, да своего, поняла сейчас это, знала другое: уйти нельзя и уехать некуда. Раз решилась к рыбам-Серебро, и загадала желание, то приняла на себя часть того, что совершается здесь.

А Коля поможет. Казалось бы, не его это главное дело, он приставлен к своему маяку, чтоб светил и светил. Но и к ней приставлен и, может, это хорошо, что в чем-то она главнее, а он просто должен. — Держать ее над пропастью стальной своей сердцевиной.

Даша снова положила пальцы на руку мужа. Улыбнулась ему. Вдохнула, выдохнула, вдохнула… задышала ровно, заговорила с соседями по столу, кивала, смеялась. А вторая Даша в это время стояла в ней прямо, закрыв глаза и насторожив уши, как степной зверь. Готовилась, копя силы.

Под ногами шуршали лежащие вперекрест длинные стебли, придавленные чьими-то тяжелыми лапами. Серовато-желтыми плавниками отходили от деревянистых стволиков колючие листья. Вася осмотрелся. Босиком тут не очень приятно будет. За вытоптанной полянкой такие же стебли стояли — густо наваливались друг на друга, переплетая широкие листья, и светила на них луна.

Васина тень маячила перед ним и ей не было колюче лежать на поваленных стеблях. Но надо уже выбрать один из нескольких чернеющих в чертополохе проходов и пойти потихоньку. Напрямик не продраться. Вася потоптался, примеряясь, колет ли босые ноги. Получалось, если плотно и аккуратно ставить ногу, не очень и колко. Правда, неизвестно, кто черные проходы протоптал, вот придется бежать, не до аккуратности будет. Его тревожило то, что над проходами сухие стебли смыкались, клоня колючие венцы бывших цветов. От этого проходы напоминали огромные норы.

Вася привстал на цыпочки, чтобы увидеть зарево «Эдема». Качнулась его тень, указывая на проход, который ближе всего к зареву. И он пошел за тенью к норе, плотно и аккуратно ставя босые ноги. Сухие стебли шуршали, чуть покалывая ступни.

Тень сунулась в черную нору первая и ее никто не схватил. Серый дым, покачивая уходящими в небо извилистыми столбами, светил в согнутую спину. Через пять осторожных шагов по норе Вася остановился. Попить бы… Рябое лицо луны царапали колючие черные листья. А внизу ничего не видно, ну, совсем ничего. И не слышно. Ветра нет и стоят стебли, как нарисованные.

Из темноты донеслось еле слышное шуршание. Вася сглотнул. Мимо, поперек протекло сухим шорохом и замолчало. Будто ветерок, которого нет. Еще шаг. И шажок, маленьким совсем. А дальше от страха — нет сил идти. Развел руки, дотягиваясь до стенок норы, и укололся о стебли. Перед глазами — темнота. Поднес руку к лицу и нажал пальцем на кнопочку часов. Засветилась свирепая рожа пирата на циферблате. Уже одиннадцать почти! Совсем недавно калитку притворил за собой, а уже через час Новый год! Снова шуршнуло, на это раз за спиной. Вася прижал руку к груди, чтоб спрятать от темноты светяшийся кругляшок. В голове обрывочки мыслей летали, кружились, никак не хотели выстраиваться в нужном волшебном порядке и говориться словами, того и гляди вылетят через уши и останется он вообще без слов, на всю жизнь. Что же там шуршит? Вот набросится, сожрет, косточек не выплюнет, и какая тогда жизнь?

Переминаясь по сухой подстилке, Вася дрожал, по мокрой от пота спине бегали холодные мурашки. Еще шаг вперед и уткнулся лицом в частокол стеблей. А внутри будто рогатка с натянутой резинкой, и чуть было резинка не соскочила, когда нос расцарапал. Плакать нельзя, а то совсем раскиснет. Зашарил руками перед собой, уже не думая о царапинах. Вправо — пусто. Шажок туда, и еще один. Потом сразу пять медленных. И снова, на этот раз мягко, потому что медленно шел, — уперся ладонями в прочную стену. Помахал рукой вправо, ожидая там продолжения поворота, оцарапался. На этот раз тропа сворачивала влево. Вася поднял грязное, в слезах и крови лицо и посмотрел на луну. Холодная, она рассматривала его через переплетение стеблей. И, когда снова за стеной стеблей прошуршало длинно и неторопливо, Вася, крутясь, стал быстро и неловко шарить руками, разыскивая дорогу назад.

…Выйти, выйти! Выйти! Не слыша себя, подвизгивал, как щенок, и дышал шумно, чтоб сердце не выпрыгнуло через горло. Закрутился и понял, что потерялся совсем, не знает, где пустота, из которой пришел. Плюхнулся на землю и завсхлипывал на сухую, все еще держась, чтоб не заплакать.

А вокруг ничего не менялось. Время от времени кто-то прошуршивал за стеблями, смотрела сверху луна. Вася вытер кулаком глаза. Сидел, потихоньку привыкая. Хоть тут ничего не меняется, но время идет. На пирата уже лучше не смотреть, а то снова придут слезы. Наташка там. Она такая хорошая. Она лучше всех. Как второе солнце. Ни у кого такой сестры нету. И сказать никому нельзя, потому что будут дразнить и смеяться, но Вася знал — особенная. Ей пропасть никак нельзя. А она уже скоро пропадет. Никто не знает, а Вася еще по осени в степи, когда один ходил, то все увидал. Он тогда искал грибы-ушки. Знал, где растут, а пацаны не пошли, потому что далеко. Вот и пошел сам, потому что не боится. И дома его не ругают. Нет, ругает, конечно, мать, но просто так. Сделай — не сделай, все равно наругает. …Было жарко. Вася воды не взял, а взял огурцы. Один съешь, пить не хочется и идти легко. Через три огурца дошел. Солнце жарило сильно. Сел отдохнуть у края полынной поляны. Там рядом еще маки росли, много. А потом лег. Только от куста белены откатился подальше, чтоб не нанюхаться, и стал смотреть под стебли: если тихо лежать и смотреть, то это будто огромный лес, а в нем тенек. И можно далеко идти, все разглядывать.