Витька наклонил голову и не встал. Смотрел на разоренную тарелку с кусками мяса и овощей, листья салата в лужице соуса.

— Не хочет. Горд, значит. Ну я вам скажу — имеет право! Он еще всех столичных-то за горло прикинет. А я это первый понЯл, а что ж.

И глядя сверху на русую Витькину макушку, ухмыльнулся, пристукнув конец речи, как печатью по справке:

— Теперь нашенский. Да!

Дама снова закаркала. Замахала витькиной рубашкой, стащив ее со спинки своего стула. В смутном, немигающем сейчас полумраке, приложила к декольте и стала елозить по груди, жеманно вскрикивая. Витька отвел глаза и, ища, на что посмотреть, чтоб не резало мозг, наткнулся на немигающий взгляд тихой девушки. Обнаружилось, что у нее почти квадратное лицо с очень матовой кожей и прямо прорезанные губы, которые она кусала, то верхнюю, то нижнюю, может, страдая от неловкости за компаньонку… Глаза, в мелькании съемки видевшиеся темными, оказались светлей лица и смотрели прицельно, как пущенные параллельно стрелы.

Витька снова стал рассматривать стол. Руки потели, хотелось выйти на воздух. Закуток черной веранды вспомнился настоящим Эдемом по сравнению с душным, как джунгли, залом. Только Ноа спасала, охлаждая кожу у сердца, обнимая собой голую поясницу.

— Сейчас попрошу. Пока что перерывчик, кто хочет там на воздушок пойти, или носик попудрить, ну, и мужчины тож. А как соберемся, то будет вам сюрприз, первая часть. А то меня тут… — Яша сделал паузу и Витька почувствовал взгляд, упавший на него пауком из-под потолка, — меня тут потыкАли, что фантазии мало, средненько типа все. Доживем до следующего года-то и скажете, у кого чего мало.

Ставя бокал, поклонился. Махнул рукой и свет замигал плавно, лениво перетекая из желтого в оранжевый и в красноватый. Шепотная музыка позволяла не слушать себя, поглаживала, почесывая уши, как сонному коту. В теплых волнах народ задвигался, заходили туда-сюда мужчины, окликая друг друга, и кто-то раскрыл дверь в коридор, нарисовав на стене яркий прямоугольник.

К столику неверными шагами пришла дама, растянула на худых руках Витькину рубашку и, пожимаясь, передергивая плечами, манерно запела:

— Я на вас смотрела, миленький. Вы так восхи-ти-тель-но снимали. И ротик так делали, ну как мальчишеч-ка совсем.

Плохо справляясь со словами, делала вид, что нарочно коверкает их и снова смеялась каркающим смехом. Глаза под наклеенными ресницами ползали по Витькиной татуировке, верхняя губа вздергивалась, показывая клавиши желто блестевших зубов. Кожа на длинном лице натягивалась при каждом движении, а лица давно уже не было, оно осталось в кабинетах пластических хирургов и оттого тягостны были попытки найти что-то ее, личное. Из личного Витька обнаружил огромный перстень на указательном пальце, длинном, с шишками суставов. И возвращался к нему, цепляясь глазами за вздутие металла и камней.

— Оденетесь, Виктор? Или вам так уже? Тогда это мой приз!

— Дайте.

Попытался схватить рубашку, но дама, показывая зубы, убирала ее быстро, дразнила. Наконец рванул, в тот самый момент, когда та отпустила тонкую ткань и захлопала в ладоши, тряся браслетами.

— Людмила Львовна, ну что, ну не буянь, — рокотал Яков сбоку.

Витька натянул рубаху и, дергая пуговицы, поднялся, двинув стул.

— Куда, Витек?

— Дышать.

Быстро пошел в коридор, оставляя звуки голосов и музыки, прикрывая глаза от желтушного света. Отстранил рукой пару девчонок, попавшихся по дороге, видно, резко. Те захихикали испуганно.

Темнота снаружи легла на глаза холодной ладонью и это была прекрасно. Шум волн заполнил уши. Витька прошел по веранде, стуча подошвами по сухому дереву, встал, дыша солью. Усмехнулся, сигареты-то не взял. И услышал за шумом воды перестук каблуков. Незнакомка показалась из-за темного поворота, светя в темноте лицом. И он, наконец, позволил своим глазам отдохнуть, разглядывая.

— Я принесла сигареты. Хотите?

— Спасибо.

Курил, подставляя холоду лоб, плечи, грудь, — хмель хранил его от озноба. И смотрел уже не на нее, а на то, как сложился кадр, в котором слева ворочается огромная черная вода, отсеченная от них белеющими столбами крыши, отчеркивает верхний край кадра орнамент черепицы, и фигура обозначается двумя-тремя, но самыми важными линиями, уводя взгляд к светлому лицу с прозрачными окнами глаз.

— Вы так смотрите. Видите, да?

— А вы увидели, что я вижу?

— Да.

Духи ее перемешивались с запахом соли и водорослей. И чуть-чуть мокрого песка. Аромат «Двое у темной воды», подумалось ему.

— Вас как зовут?

— Сирена.

— Как?

— Не смейтесь. Так и зовут.

— А что вы тут делаете, Сирена? Вы сами захотели приехать? Сюда на Новый Год?

Она отвернулась и линии, очерчивающие фигуру, потускнели, кадр исчез.

— Я не могла отказаться.

— Из-за старухи?

На ее волосах сверкнул и пробежал блик, там и правда лежала цепочка, в несколько витков, с прицепленными к ней каплями камешков. Они загорелись цветными глазками.

— В некотором роде. А можно мы не будем говорить об этом?

— А о чем хотите?

— Ни о чем. Постоим просто.

Витька втягивал дым и хмель изнутри командовал им, как будто он машина: двигал рычаги и поворачивал рукоятки. И вот уже стоящая рядом — почти родная и такая загадочная. Влипла, бедняга, со своей богатой компаньонкой. Может, на побегушках у той? Вот взять тихо за плечи и увести отсюда. Хотя бы в поцелуй. Чтобы закрывшись, светлые глаза ненадолго увидели другую страну, иной мир.

Качнулся вперед, ближе, еще ближе, сам прикрывая глаза, запах соли и табака ослабел, а запах ее духов вырос, овеял лицо. А за ним — пустота. Открыл глаза. Отпрянув, она уже пробиралась мимо, обратно. Вдалеке на черном песке умирала красная точка окурка.

— Простите, Сирена — он прокашлялся. Дернулся остаться, но пошел следом, глядя в прямую спину. Не ответила, пожала плечами, мельком повернув к нему светлое лицо с улыбкой.

В жарком коридоре пошла быстрее и скрылась за поворотом, а он нарочно отстал, чтобы дать ей возможность войти в зал одной. Проходя мимо Наташиной двери, увидел — приоткрыта. И встал, криво улыбаясь и глядя то на щель, то в конец коридора: ведь пойдет кто и увидят, что стоит. Но в самом деле! Вдруг разозлился — он с ней спал! Она ему давала себя, вилась змеей. Видела Ноа. А лежит сейчас, брошенная всеми, забытая. Имеет право! Просто узнает, как она, да, может, поболтать…

Взялся за ручку и повел дверь на себя. Несильно, успел открыть на ширину ладони и замер. На кровати, к нему широкой спиной, сидел Яша, неудобно, опираясь в пол ногой, чтоб не упасть, потому что мало совсем места — с краешку примостился. Из-за его руки были видны чудные Наташины волосы, по подушке. Нагнувшись, что-то делал с ее лицом. Витька напрягся, вспоминая глотку черного демона в степи и окружности ярких зубов.

Но вот рука Наташи поднялась, легла на шею Якова. И, оторвавшись от ее лица, но не повернувшись, он заговорил. Шепотом перечислял ласковые слова, называл дурочкой и лапотенком, и еще выдумывал, видно плетя и сцепляя буквы прямо на ходу, не думая.

— Я сам тебе принесу, ты лежи, кошка моя, ангел мой, моя мамка, серденько яшино, лапа-лапушонок мой в распашоночке…

— Да… — вздохом по стояшему в номере коньячному перегару.

— Пойду. Отдохни. Принесу тебе…

Шелестели слова, как гирлянда из кроличьих хвостиков, пушистая и бесконечная. Витька, наконец, согнав с лица гримасу неловкости и удивления, осторожно прикрыл дверь. Торопясь, нырнул в полумрак банкетного зала, радуясь, что лиц сидящих не разглядеть. И его лица тоже. Сирена за столиком улыбнулась ему из-за плеча мужчины, того, что шофер. Помахала, сверкая перстнем, дама. Как же ее… Людмила как-то там.

Налил себе коньяку в маленькую рюмку и стал ждать — что же дальше…

Ветер ходил в темноте — то медленно, а то бегал, спотыкаясь, валился в ложбины и замирал. Но Вася знал, ветер падает от не от того, что споткнулся. Играет. И как он не раздувает темноту? Вот было бы так — дунул сильно и полетела темнота кусками, как черными льдинами, такими, как приносит по весне из моря, и они лезут на берег. Только те белые. Но не было темных льдин, и ветер, играя, налетал из темноты, хлопал по лицу широкой ладонью, тащил с головы капюшон. Так шумел, трепыхая вокруг ушей шуршащую плащевку, что Вася остановился, не дотерпев до тихого места под горой и, вытащив из кармана скомканную шапку, натянул на голову, а капюшон скинул. Шапку ему мама связала и он ее не любил, дурацкая, в синих полосках по белому, как у маленького. Потому шапка всю зиму жила в кармане куртки и там привыкла, скомкалась. Но тут не видит никто, темно. И страшно, нужно слушать внимательно, что делается вокруг. Так что…