Медленно подогнул палец, слушая кожей, как петля, подумав, туда или сюда, надавила весом камеры и нехотя скользнула в сгиб. Сжал кулак. И напрягся, поддергиваясь вверх, пополз на спине, помогая жесткой руке вытянуть себя. Нащупав подошвой выгрызанный край, смог упереться. И другой. Держа руку с камерой вверх на отлете, чтоб не побить о камни, по-лягушачьи раскидывая ноги, подполз к огрызку скалы, снова обхватывая его рукой. И, подтягивая ноги, медленно встал. Кружилась голова. По-прежнему пятясь, отступил на полшага, на ровное место и отцепил от скалы исцарапанную руку в изорванной ларисиной перчатке.

Капюшон отпустили. Он вдохнул, морщась. Повернулся. Посмотрел мутно на стоящего перед ним парня в распахнутой рыбацкой куртке с откинутым капюшоном. На лоб падали черные мокрые пряди, болтался на плече перекособоченный хвост со съехавшей резинкой. Витька сглотнул, прижимая к груди фотоаппарат. Шея болела. Не только горло, надавленное затянутым капюшоном, но и позади, где переходит в спину, жгло позвонки.

— Ты чуть вниз не сверзился нахуй, — сказал Генка, глядя темными глазами в белое Витькино лицо, — из-за сраного фотика. Что, такой важный, да?

— Сп-а-сибо. Вытащил, — Витька осторожно повел шеей и глянул на парня внимательнее. Тот глаз не отводил, ждал ответа. Потому добавил:

— Важен. Да. Спасибо тебе.

Гена отвернулся и посмотрел на дальние лодки. Буркнул:

— Да, пожалуйста.

И пошел к тропинке, что спускалась в бухту «Эдема». Витька ощупал себя непослушными руками, провел по куртке, оттянул воротник. Вроде обошлось и, кроме царапин на левой руке, боли в шее и дрожи в коленях, все на месте.

— Подожди, — хрипло сказал он Генкиной голове, что уже одна виднелась на спуске, — вы к ставнику с-сейчас?

Тот остановился, ответил, не глядя.

— Да. К вечеру снег пойдет, сильный, и мороз может.

— Мне можно?

Голова повернулась. Снова смотрели на Витьку темные глаза на мертвом лице.

— Не хватило?

— Как видишь.

— Ну давай. Ты же у нас… — и замолчал, подбирая слова. Не сказал и просто пошел вниз.

Витька повесил камеру на куртку поверх капюшона, устроил на груди и, придерживая рукой, стал спускаться следом, унимая слабеющую дрожь.

Шел по узкой тропинке, а потом, отставая на пару шагов, по укрытому снегом песку. Смотрел на ровную спину и мерный шаг ни разу не оглянувшегося Генки и думал, интересно, ударил он его, когда Витька висел над водой и щелкал, щелкал. Или — показалось?

Полеты. Вверх ли, в синее, режущее глаз ярким светом или вниз, в заволакивающую чернотой глубину. …Другие полеты — параллельные жизни, когда сверху небо, внизу пропасть, а ты летишь все быстрее, до свиста в ушах: так летит спутник, охраняясь от падения лишь скоростью, а остановится и упал.

Как лететь самому? Постоять, задирая голову, смеясь или нахмуря брови, взмахнуть чем-то, что вместо крыльев, и — полет? Или нужно показать бортпроводнице билет, пристегнуть ремень, сунуть за щеку леденец, а потом облегченно поаплодировать пилоту, который не уронил? Или, держа у сердца гладкую прохладную кожу, исписанную узорами джунглей, позволить унести, туда, куда не ты сам, а тебя…

А еще лететь, грея в руке маленький потертый фотоаппарат, или кисть, смычок, или неудобно пристроив на коленях лаптоп. Держа глазами и сердцем тех, кто ждет и смотрит на тебя — поднимая. Пиная собой, подкидывая, давай, лети!

Витька шел за мрачной спиной Генки, смотрел на монашеский клобук капюшона и думал, что смертный страх, который остался там, на скале или упал вниз без него в бешеную воду, он тоже кидает его вверх. Все остальное неважно сейчас. Неважно, что мокра спина и ветер держится за нее холодной рукой, неважно, кто пойдет в море и как говорить с ними, надо ли узнавать и кивать, отпустив шутку, все неважно. Потому что внутри появилось другое, что над жизнью и смертью.

Он не помнил, как подошел, что говорил и как устроился, почему-то уже в высоких сапогах и оранжевом плаще-венцераде. Что-то делал лицом и головой, кажется кивал. И шутил, да, иногда до него доносился собственный голос.

Летел. И, не зная, где потеряет скорость и упадет в эту жизнь, делал, что мог. Снимал.

Серые фигуры освещала тяжелая бронза солнца, лучи которого, прижатые тучами, ползли, взбираясь на складки одежды, и те становились рельефными, как на скульптурах у стен готического собора. Лица, резкие, с черными складками раздражения, озабоченности и тайных дум о том, что осталось в теплых домах. Снимал. И некогда было прислушаться к их тайным мыслям, а он их слышал. Проносился над, потому что прислушиваться значило остановиться, а они были, хоть и захватывающи, но неважны сейчас, как сюрпризы фокусника, который, конечно, достанет из шляпы кролика и перепилит девушку, но за пыльным занавесом после представления с ней же сядет пить чай. Лететь — важнее. И то, что было на лицах рыбаков поверх тайных мыслей, вкладывалось в скорлупу камеры, трамбовалось, чтобы после раскрыться и пойти в рост, во все стороны, прирастая к глазам и сердцам увидевших. Чтобы те, кто увидит, потом носили в себе всегда, всегда и навсегда эти лица — лики суровых мужчин, освещенные древним светом, руки с поперечинами морщин на пальцах, худые запястья, торчащие из клеенчатых рукавов. …Борта старых лодок, черные от старости. Кривые шесты ставников, срубленные из цельных стволиков молодых тополей и окольцованные водой, ниже которой наросли мелкие, острые даже на взгляд, черные ракушки. Плоское море, чем дальше от глаза, тем более крепкое видом и понятно, что по нему можно пройти, хотя бы и одному, самому беззаветному. А вблизи его плотность нехотя рвалась веслами, сетями, шестами и бьющейся рыбой, светлой и живой.

Снимал Генку, видя на его лице — ударил, да, подошел сзади и не смог удержаться, вокруг никого, дурак приезжий висит над самой водой, а лететь метров двадцать прямо на острые камни. Снимал, видя, что перед этим Генка заходил в пустой Яшин кабинет, включал компьютер и нашел снимки, где Рита лицом на столе, а белые пальцы клешней запутаны в темных волосах. И потому никакого сожаления не было в сердце мальчишки, а лишь черная злость на свою слабость — не смог, в самый последний момент не смог убить и стал вытаскивать дурака…

Глядя через видоискатель на свою смерть, написанную на чужом лице, снимал, летел.

В качающейся байде, всем мешая и улыбаясь механически в ответ на окрики, вытягивался, сгибался, пятился и снимал, снимал ползающие по лицам и фигурам лучи. Не строил кадр, просто хватал глазом, как горстью и загребал в себя. Где-то в затылке маячила картинка того, как растет под черное небо, к звездам, Яша — демон степи над морем, пухнут темным тестом плечи, раскатываясь по холодному воздуху, сверкает, ощерясь, кольцо бездонного рта. И понимал на лету: так же растет сейчас сам, пухнет, вываливаясь из человеческого, занимает собой весь мир.

Не видел, какого цвета сам, не сравнивал с чернотой демона. Но чувствовал то, о чем позже подумает и вздохнет с облегчением, признавая разницу: Яша врастал в землю гигантским червем, а его, витькины, ноги оторваны от шаткой палубы и от свинцовой воды, как тогда, когда висел над бешеной зеленью воды. Только не прижимался спиной, цепляясь лопатками за колючие камни, а двигался. Рос и летел.

Когда солнце исчезло за склоном и, сматывая, утянуло за собой веревки лучей, плюхнулся на скамью и замерзшими руками с трудом уложил камеру в футляр. В пришедшем сумраке байда, поскрипывая, шла к берегу и фигуры молчащих рыбаков покачивались, одинаковые, отмеченные у рта стигматами сигаретных огоньков.

Витька оглянулся, возвращаясь в реальность. Берег шевелил огнями «Эдема», которые сперва приближались а потом, постояв, вдруг поплыли в сторону. Тарахтел над тихой водой мотор, а он и не слышал до того. Сидевший на корме рыбак сказал что-то. Огонек сигареты по дуге улетел в воду.

— Что?

— К мысу пойдем, там еще сеть, — ответил Генка, оказывается, рядом сидел и плечо, качаясь, шоркало по Витькиной куртке. Тот удивился соседству, припоминая, как снимал Генку, много, издалека, не имея сил оторваться от своей смерти, написанной на его лице. Неужто бегал по всей байде? Немудрено, что на него орали. А что наснимал, толком не помнит. Но даже если ничего не снял, — что-то произошло с ним. Сидел, через рокот мотора слушал, как гудит все внутри, понимая, кажется, завел внутри себя тайную пружину, если не навсегда, то надолго. И это было важнее сегодняшних снимков, хотя порадовался, думая, сядут с Ларисой смотреть. Как ужину в теплом доме порадовался.