Поднял измазанную в глине руку, и под следующий вскрик прижал к лицу, прикусил больно, до кислого запаха крови. Чтоб защитить нос от такого же, что поднимался из черноты навстречу, обволакивая потное лицо. Надо — туда. Куда нельзя, куда — не ходят. Из-за таких криков и этого запаха… Надо!

И понял — не сможет. Мысли, маленькие ласковые, гладили голову, затыкая мягкими пальчиками уши — потом сможет, не сейчас, не готов, потом-потом, когда-нибудь…

Внутри все рвалось, будто растаскивая его надвое, — страх кричащий о том, что нельзя туда, надо уйти! И страх, что никогда больше не попадет сюда, — потому надо туда, в глубину! Один шаг, один только! Сделать его, перейти границу, оставить свет и в темноту. Во влажное, дышащее…

Нагибаясь медленно, схватился рукой за будто мертвое колено, — поднять и переставить, вялую, как чужую ногу, из света в темноту, сделать шаг, один всего и качнуться вперед, чтоб уж второй шаг… Не упасть бы, нельзя падать…

Но снова пришел крик, не тонкий, а в голос, на все широкое небо, обрушился на голову, и толкнул сверху, заставляя покачнуться. Витька, взмахивая руками по воздуху, отталкиваясь от черного рта пещеры, падал на спину, сжавшись в ожидании острых каменных зубов в позвоночник, скользил в собственном, выступившем мгновенно поту, падал, падал…

Проснулся… Сел рывком, нашаривая край одеяла, зажмурился от лунного света. Заскользил и свалился с узкого дивана, стукнувшись локтем и плечом о ножки стола. Дзынькнула на столе упавшая рюмка, тенькнул по полу отлетевший осколок и заблестел, цепляя глаз, рассказывая о том, где, что, как…

Ворочаясь, толкнулся руками об пол, и сел, оглядываясь. Вот оно что… Заснул — на диване, в столовой, где сидели с Наташей. Вытер с лица пот. Рука тряслась. Медленно встал, нащупывая мебель, пошел было к выключателю, но вспомнив о тонком ажуре прозрачных занавесок, передумал. Двинулся в спальню, шаркая босыми ногами. Рефлектор светил навстречу, насыщая сумрак красноватым светом.

Медленные шаги, каждый — кусочек памяти. Шаг — Наташа с опущенной головой, волосы по груди длинным хвостом. Шаг — тарелка с печеньем и пятна джема на скатерти, шаг — сизый дым сигарет вокруг белого плафона с кучкой мертвых мошек… Поморщился. Надо бы прибраться со стола, а то утром хозяйка…

В окно снова ударился крик. Витька замер. Не крик, вопль, стукнулся в камни, забился в окно так, что показалось — взорвется стекло и разлетится по полу, где уже осколки от рюмки. И стихая, крик перешел в вой, в однотонное, нечеловеческое гудение, рвущее бесконечностью. Из-за гудения этого хотелось убить того, кто кричал, прихлопнуть головой о камни, лишь бы порвать звук.

Пробежали шаги, что-то стукнуло, упало, проехав по стене, где стояли прислоненные старые весла вперемешку с лопатами, загремело ведро. Мужской голос пропел с ласковой мертвой жалостью, поверх ноющего стона:

— Дашенька, Даша моя, ну-ну-ну…

И Витька, на ходу натягивая штаны, спотыкаясь и придерживая их рукой, измазанной рыжей глиной и красной кровью, кинулся к двери, поняв окончательно — не спит.

Побледневшая уже луна разглядывала просторный двор, смотрясь, как в зеркало, в запрокинутое белое лицо. И раскрытый черной пещерой рот. Николай Григорьич стоял на коленях, поддерживал жену под голову и ловил руки, не давая им биться по плоским камням. Поодаль валялся ботинок темным зверьком. Обернув к Витьке такое же белое, как у жены лицо, прохрипел:

— Ноги, ноги придержи!

Витька упал на колени, заныла ударенная кость, неловко взялся за холодную голень и вцепился, когда женщину выгнуло и ноги беспорядочно забились о камни.

— Сейчас, сейчас, Дашенька…

Николай обхватил жену и, надсадно выдохнув, приподнял подмышки, прижимая к себе, потащил, покачиваясь, к распахнутой двери, откуда мерцал синий свет телевизора.

— Ноги держи, тяжело мне!..

Витька поспевал следом, поддерживая свисающие ноги. Стукнулся оземь второй ботинок. Под рукой полз змеиной шкуркой тонкий чулок.

Миновав крошечную прихожую, внесли стонущую женщину в комнату, увешанную коврами по стенам. Положили на широкий диван. Николай аккуратно уложил, чтоб не свисала, ногу в свернувшемся чулке и, неотрывно следя за движениями жены, попросил:

— Там, наверх… побеги, второй этаж, где дверь — тумбочка. Коробка железная, неси… ах, черт!

И навалился на жену, не давая скатиться с дивана. Витька отвернулся от распахнутого черного рта, из которого рвался вой, и побежал по деревянным ступенькам. Вернулся, таща в руках громыхающую коробку, медицинскую, старенькую, с двумя проволочными ручками по бокам.

— Раскрой, там шприцы. Один дай. Да скорее! Там готовое уже! Руку! Держи руку ей!

Лунный свет облизал вытянутую струной руку, запрыгали по белой коже голубые и розовые блики из телевизора. На экране скакали рядами девицы в блестящих купальниках и махал микрофоном огромный мужчина в золотом пиджаке.

Черная в голубоватом свете игла вошла под кожу. Витька тянул руку на себя, молясь, чтоб не вырвалась, а то сломается еще чего доброго иголка, и Дарья Вадимовна убежит снова в открытую дверь, разбивая локти и лоб о все, что по дороге…

Засевший, казалось, навечно, под череп однообразный вой стал стихать, обращаясь в прерывистый плач, вздохи, всхлипы. И снова вздохи, уже более тихие. Рука обмякла, поползла из каменных Витькиных пальцев. Дрогнула коленка, согнувшись, повернулась нога, показав дыру на ступне — по камням бежала… ботинок там, остался, раскидав шнурки.

Николай отвел руку, сунул шприц рядом с криво стоящей коробкой. Стоял на коленях, смотрел в лицо жены. Провел по щеке, приподнял привычным жестом веко, проверяя — спит ли. Поправил волосы, убирая с неподвижного лица Даши, и, тяжело разгибаясь, встал рядом. На Витьку не смотрел. За их спинами мяукали дансерши и подвывал бодро золотой верзила. Зрители смеялись, хлопая в такт песне.

— Я… пойду? Или помочь еще? Одеяло, может, надо?

— Иди. Дверь прикрой, тепло уходит.

Витька пошел к двери. Одной рукой пытался застегнуть пуговицу штанов.

— Погодь… Витек…

Остановился с готовностью. Николай продолжал стоять, опустив голову над спящей женой, как над покойницей в гробу. Сказал, не поворачиваясь:

— Одеяло там, у двери на сундуке. Дай.

Витька схватил в охапку большое одеяло, но бросил на место, чтобы притворить дверь, из которой лился зябкий свет луны, снова загреб руками скользкий атлас и потащил к дивану. Вместе укрыли, подоткнув со всех сторон. В лицо спящей старался не смотреть, но резкая складка меж нахмуренных бровей маячила перед глазами. Рот стиснут и опущены углы губ, будто похоронила кого. Себя, мельком подумал Витька. Стоял неловко, не зная, прощаться снова или молчать дальше.

Николай Григорьич наконец оторвал взгляд от лица жены, не глядя на Витьку, обвел глазами большую комнату в коврах и полированной мебели, с японским телевизором на старой тумбочке, прикрытой домодельной вязаной салфеткой. Прошел к стенке, открыл застекленную полочку. Снова, в который раз за день и за ночь, зазвенело стекло. Витька сглотнул пересохшим ртом.

— Тебе не предлагаю, — сказал хозяин, достав начатую бутылку водки, — ты уж норму свою на неделю вперед выхлестал. А мне — надо. Пойдем в кабинет. Телевизор работает пусть, ей так спокойнее. И дверь не закрывай.

Оглядел Витьку в мельтешении телевизора и передумал:

— В кухне будем. Даша сегодня борщ варила, да ты занят был. Как только держишься, не жрамши, не спамши, с Натахой целый день…

В кухне Витька сидел, откинувшись к теплой от печки стене, и смотрел по сторонам, восхищаясь. Подумал, что вот, упивался жалостью к себе и снами своими, а тут такое! И заглянуть сюда повода не было — Дарья Вадимовна все сама приносила. Знал бы, не вылезал отсюда с камерой, думал, разглядывая стены из дикого камня с вбитыми в них железными костылями, старую утварь, развешанную и расставленную по массивным полкам и буфетам, чьи поверхности так стары, что казалось, пили свет и он утихал, становясь полумраком. Лишь над столом в углу, за которым они устроились, медом наливался матовый плафон. А дальние углы огромной кухни терялись в темноте, поблескивая начищенными медными боками тазов и казанков. Остро пахли увязанные в пучки травы, подвешенные к потолочной балке. И будто ворочалась у стены, выступая из темноты мощными боками, огромная черная плита.