— Да, ничего. Я ведь…

— Но за деньги просила, чтоб звонил.

— Я позвоню.

Они стояли рядом, опершись на лопаты, и смотрели, как солнце, краснея, спускается к серой воде. Ветер дышал прерывисто, нес холодный запах водорослей, лапал горячие от работы лица.

— Умоешься, приходи, чай попьем. И мне еще сказать тебе надо.

Витька смялся внутри, поняв, расскажет ему Григорьич что-то из черной пещеры своего прошлого. Но закуривая, тот добавил:

— Это тебя касаемо. Сядем, поговорим. А там уж сам решишь. Ну, и позвонишь, если надо, или интернет.

На пороге темной кухни Витька затосковал снова руками, глазом. Даже прищурился — не видеть бы, но приструнил себя, куда уж деваться, разговор нужен. Но видеть без возможности снять…

— Наверх пойдешь со мной? Недолго, проверю только. Чай заварил уже.

Витька закивал с облегчением. И шел потом за смотрителем по узкой крученой лесенке, пробуравившей яблочным червяком нутро маяка. Смотрел на толстые стены с прорезанными небольшими окошками, — лесенка вилась от одного, через поворот, к другому, что уже выше. Шли в полумраке от света к свету. Стены съедали шаги, будто вмазывали их в себя, для толщины. И, нагибаясь, чтоб не ушибить о низкую притолоку макушку, Витька выбрался за спиной Григорьича в стеклянное гнездо, где жил граненый фонарь маяка, его сердце.

Выпрямился и покачнулся, не зная, за что хвататься. Мир, не оставаясь за стеклами, просто лежал перед ним, раскинувшись, весь отдавался глазам. И от этой щедрости стало больно в легких. Туда-сюда перед глазами ходила серая фигура Григорьича, привычным ходом шестеренки, и потому не мешала смотреть.

— Нравится?

Витька не стал ловить глазами, откуда голос, только улыбнулся напряженно перед собой, растянул губы вежливо. Кажется и кивнул. Голос тоже был частью хода жизни здесь. Заменяя собой голубей, живущих под более привычными крышами, воркотал, сопровождая шаги:

— Сейчас, я быстро. Вот тут поверну, закрыть бы надо. А это — завтра, все вроде и нормально, все хорошо… А ты иди, иди ближе. Высоты не боишься?

Передвигая себя, ногами, оставшимися внизу, но вот понадобились, осторожно, не от страха, а просто некогда следить за шагами-то, Витька подошел к тонкому стеклу. Ближе, ближе. Пока перед лицом не появилось матовое облачко его дыхания. Стер ладонью, чувствуя, как холод пространства дался под пальцы. Плавно положил ладони на стекло и засмеялся.

— Вижу. Нравится. Наверно, из мастеров ты, Витек. Да.

— Дядя Коля… Я ведь в высотках был, смотрел. Так почему здесь — так? Сердце болит. Дышать трудно, колет.

— Плохо тебе?

— Мне хорошо…

— Не знаю, парень, — Григорьич подошел и встал рядом. Смотрел на плоское море свинца, смазанное широкими полосами нестерпимого света, на поставленные в кажущемся беспорядке на дикий металл воды игрушечные кораблики и далеко-далеко торчащий черным согнутым пальцем плавкран с двумя крошками буксиров, кажется, слетит сейчас чайка и склюет, даже голода не утолив.

— Не знаю. То ли место такое вот. То ли мы с тобой — такие. Летом сюда часто народ идет, на экскурсии. Наташка водила, человека по два, по три. Так думаешь, у многих сердце болит? Э-э-э… Но, правда, тихие уходят. Как знаешь, когда в море прыгать, один рекорды ставит, другой для смеха кувыркается, но воды-то все нахлебаются. Я понятно говорю?

— Что? А, да. Понятно, конечно…

— Если бы я, Витек, был правителем Земли, такие маяки-башни построил бы везде, по всей степи и вдоль моря. Пусть стоят.

Витька оторвал глаза от мира и повернулся к собеседнику. Невидные черты лица того заливало солнце, высветляя, и не было в нем красоты или величавости. Он просто был, сливаясь со светом. И Витька вспомнил столб света в хижине, в котором девушка Ноа казалась собранной из солнечной мельчайшей пыли. Только глаза темными пещерами, входом в другой мир, что больше человеческого.

Глаза Григорьича, почти не видные в прищуре, выцветали блеклой синевой, и Витька подумал, не от возраста они у него потеряли яркость, а выцвели здесь, заменяясь солнечной светлой пылью. За время.

— Наружу пойдешь?

— А можно?

— Не спрашивал бы. Куртку застегни, вырвется. И держись крепче.

Он щелкнул замком и открыл стеклянную небольшую дверцу. Ветер тут же схватил Витьку за воротник злой лапой, полез к шее ледяными пальцами.

Выбрался на узкую галерейку и вцепился руками в перчатках, хорошо, Григорьич заставил надеть, в тонкий металлический поручень. Смотрел слезящимися глазами, захлебываясь ветром. Устав закрывать рот, не пуская в легкие холод, закричал навстречу, заорал изо всех сил. И пошел, мелко ступая, перебирая руками наощупь по круглому железу. Шел над свинцовым платом моря, над лентой желтого песка в кружеве далекой пены, что спотыкалась о скалы, над рыжим мехом широкой степи, проеденной двойными полосами грунтовых дорог. И снова над желтым пояском пляжа и снова внизу море, огромным пластом, тяжким, без глубины, несмотря на четко видимые пятна подводных скал и полей морской травы. Кажется, что-то пел.

Обратно, под защиту прозрачной скорлупы, вернулся, ухваченный за куртку Григорьичем и несколько минут еще стоял, оглядываясь, не в силах расцепиться взглядом со светом и ветром. Григорьич ждал терпеливо, вытирая руки ветошью, сунул потом ее в карман:

— Ну? Вниз, что ли?

— Я тут жить хочу.

— Ой ли, жить, — смотритель еще раз проверил, закрыта ли дверца и подтолкнул гостя вниз, к ступенькам, — не вытянешь ведь, объешься. Светом да ветром.

— Скажу тебе, Витек, если не знаешь. Они ведь и не нужны уже, маяки наши. Сейчас все через спутники, джипиэресы всякие. И маяк стоит теперь диковиной.

— Как жалко, — ступал за смотрителем, смотрел в спину, а в его спину смотрело квадратное окошко с врезанным в него куском еще верхнего света.

— Да не жалей. Объекты стратегические, на балансе будут все время. Мало ли, что люди сами себе нагадят. Как запустили спутники, так и пороняют себе же на головы. А маяки будут стоять. Светить.

— И правда…

Внизу уже темнел свет, уходил в сонную желтизну короткого дня. Григорьич в кухню не пригласил, хотя Витька, все еще пребывая в невесомом, полубессмысленном состоянии, уже и не грустил. Что камера, ну и ладно, разберемся и с ней, и с деньгами. Не умер никто, и ладно…

Ели оладьи и пили чай на втором этаже, в маленьком кабинете, сушеном от бумаг, журналов, сереньких картонных папок стопками по столу и полкам. В углу — журнальный столик и два потрепанных кресла, в них и развалились, когда хозяин поставил на салфеточку чашки, тарелку с горкой оладий и сахарницу. В плечо Витьки, на краю рабочего стола, гудел компьютер. Молчали. Хорошо молчали, спокойно, несмотря на готовящийся разговор. Было вкусно, тепло и очень уютно среди деловитого хлама.

— Я люблю, когда Даша к сестре ночевать. Не потому что один. Приступы у ней ночами, и раз был только что, значит, нескоро будет. Можно и в гости. Там, в деревне, никто и не знает ведь, Витек. Так что, отдохнет, посплетничают с бабами всласть, с племянниками повозится. Двое там. Сестра будто и за себя и за Дашку трудится. Веришь, ей через месяц снова в роддом!

— Да… — неопределенно сказал Витька, — Николай Григорьич, а как же летом? Тут же гости у вас всегда?

— Ну, летом почти и не бывает приступов. И я слежу хорошо. Справляюсь. Все внутри, в дому. Туда у нас только свои и ходят. И редко. А чего, вон твоя квартирка отдельно, а с другой стороны еще комната гостевая, на зиму закрытая. В общем, справляюсь. Это я вчера проморгал что-то, прости уж.

— Да что вы, ладно. Я…

— Ага… Варенье бери, Даша варила, с вишен…

После чая хозяин закурил, толкнул Витьке примятую пачку. Но тот отказался, просто сидел, смотрел, как желтеет промытое до невидимости окно.

— Я тебе, Витек, расскажу сперва о Дарье Вадимовне. Потому что иначе, вдруг не поймешь. Наташу-то я встретил в поселке сегодня, вернее, Васька прибежал с поручением от нее. И ты должен больше знать, заране, чтоб не пропал. Понял?