Сухая глина поскрипывала под кожаными сандалиями, иногда, будто испугавшись, ссыпалась от края тропы вниз, и тогда Витька слышал, как шепотом убегают крошки. Замирал, боясь переставить ногу. Правой рукой, локтем, слушал морской яростный шум, левым плечом подавался ближе к сухой шкуре травы. Шарил по стеблям и, найдя проволочный пучок старой полыни, вцеплялся и отдыхал, перенося тяжесть тела на маленький кустик с длинными в сухой толще, корнями. Сквозь устойчивый свет смотрел вперед, на скалу. Знал — дойдет, а там, снова и снова бухты полумесяцем, отделенные друг от друга похожими разными скалами…

Пока набирался решимости бросить очередной куст, шум прибоя постепенно затих, превращаясь в шуршание дождя за теплыми стенами. Плотные занавеси водяных струй шелестели, сдвигая пространство, отгораживая от исчезающего сна.

Просыпаясь, Витька вытянул поверх одеяла руки и посмотрел на ладони, ожидая увидеть царапины от жестких стеблей, следы летней сухой глины. Не было. Удивился: раз в кои-то веки — просто сон. И лежал, отдыхая, наслаждался тем, что выспался и не устал, как всегда, после джунглей.

Зима-калейдоскоп. Столько всего разного. Московская поздняя осень, жаркая египетская зима, снова Москва и мороз с натоптанным в камень снегом, а после, всего через сутки — мягкий туман по мокрым травам над морем. Теперь вот — дождь. Несколько зим, вложенных одна в другую. Тут, у моря, не самого южного, но совсем не северного, зима капризна и меняет настроение каждый день. Только ноющее запястье, ушибленное в детстве, скажет вечером о том, что завтра, возможно, уйдет сухой морозный ветерок и на его место пришлепает тихий дождик, чтобы к вечеру, соскучившись собственным шуршанием, нахмурить небо низкой серостью, ударить ветром по глазам так, чтоб из них слезы, и обдать колючими каплями. А после, сорвав зимнюю злость, отойти, уступая небо сонному солнцу… Ах, да, еще была влажная, горячая духота и мерно идущий перед глазами силуэт. Во снах, недавно.

Сел в кровати, вспоминая эти сны. Он так и не дошел до пещеры! А надо дойти, надо! Как быть, если время снов о джунглях не вернется? Жить и бояться себя? …Такой был — простой совсем, однослойный, твердо знал, что нравится, что нет, чего хочется — знал. И думал, знал, на что способен. А сейчас оказалось, способен на многое такое… — немыслимо!

Обхватил руками колени и уставился в мутное стекло. Вспомнил, как летал поначалу, и как это было здорово. Мощь внутри пела протяжную песню, поднимая вверх, в небо без краев, и хотелось взорваться и умереть там, держа пальцы смуглой девушки, что летела вместе с ним. Вверх летела. Они летели вверх.

Почему же потом появились другие полеты, неотличимые от падения? Полеты вниз, без напряжения, с одной лишь черной радостью от своей мощи, которая все так же продолжала петь ровно и сильно. — Безразлично? И девушка летела вместе с ним, вниз. Тоже безразличная?

Стиснул в кулаке край простыни, стукнул по колену. Удар мягкий, а лучше бы со всей мочи и чтоб разбилось что-нибудь. Не должно так! Ну, он-то привыкает к себе новому, да. Это как взять незнакомое оружие с десятками кнопочек. Дай Бог, чтобы не угробить кого по невежеству. Но она, — надеялся, — она поведет, охранит, покажет. Ведь такая, такая…

Как им теперь друг с другом, ему и женщине-змее, что приходит во снах? Вот и пришло время думать. Оказывается, жил, как во сне, без мыслей. А теперь все перевернулось и он идет в сны, научиться думать… А зачем?

Но, задавая себе последний вопрос, уже знал, иначе не сможет, не сумеет жить в полусне, привычно выполняя обычные действия.

Переполненный новой жаждой, он хотел спрашивать и ждать ответов… Чтобы подумать над ними.

За ответами и шел за ней, по джунглям, засыпая в постели, где бы ни был. А она ни разу не повернулась сама, другие лица вместо себя показывала. Надеялся, дойдут до пещеры, там она станет собой… Тянулся следом, не отводя глаз от крепкой спины, с небрежно сплетенной косой по лопаткам.

Витька встал и пошлепал босиком к мутному окошку. Прижался носом, скосив глаза на торопливые струйки. Кулаками упирался в щербатый подоконник. Вишь, как мысли побежали, в какую сторону — она, она, во всем виновата она. А он шел, герой, узнать и победить. Хотя шел-то, потому что некуда деваться. Убежишь в джунгли — останешься зверем. Но и она хороша, снова и снова цепляла его на крюки желания, тащила за собой, к пещере, не давая сорваться. Кто она? Добро, зло? Или все от него зависит?

Скрипнуло под кончиком носа стекло. Не удержался, высунул язык и лизнул стеклянный холод. И тут же увидел, — через двор, под козыречком входа в маячную башню, — фигуру в плаще. Стоит, закуталось, бесформенно-угловатое, а из-под края светлыми полосами босые ноги. И капюшон.

Краска согрела Витьке щеки. Прикинул быстро, видно ли через мокрое стекло, как он тут плющит нос и язык высунул. Чуть отодвинулся, и фигура тут же размылась, зачеркалась кривыми струйками дождя по стеклу. Кулаки сразу же заболели — так вдавил в дерево подоконника:

— Сейчас-сейчас, — забормотал, прилипая к стеклу, а внутри уже бежал — туда, к шкафу, где камера…

Рванул за холодную щеколду маленькую форточку. Посыпалась на голову оконная замазка.

— Стой там, стой, не уходи, ага? Я щас! — крикнул, задирая подбородок. Капюшон покивал. Из-под края плаща вынырнула светлая рука, придержать падающий на лицо край.

Витька схватил пакет — прикрыть фотоаппарат от капель. Сунул босые ноги в холодные галоши, притулившиеся за дверью, и вышагнул в серенький двор.

Дождь моросил мелко, дробя капли на крошки тумана, лизал щеки широким языком. Тепло. Удивительно тепло. Миновав блестящие плиты двора, поднялся к порожку, покивал поспешно плащу, отмечая знакомство. И попятился в мягкую морось:

— Ты постой так немножко. Я сейчас, пару кадров…

Через туманную дымку снимал неуклюжий плащ, из-под которого босые маленькие ноги в рыжей глине, светлую руку, держащую край плаща. …Взгляд исподлобья из тени надвинутого капюшона. И, сбоку, с козырька, отмечая край кадра — суетливую струйку воды. …Отбежал. Фигурка теперь маленькая совсем, и видно, что стена мощно скругляется, а слева, с другой ее стороны — морось и море плавно перетекают в горизонт…

Снимая, растопыривал локти, ухватывая поудобнее пакет, чтоб не попадал в кадр. Закончив, сложил камеру внутрь, пошел по ступенькам под козырек. Встал рядом и замялся. Девушка смотрела, приподняв лицо. Внимательные глаза. …Зеленые? Или серые с отливом?

— Я Виктор. Живу тут у Дарьи Вадимовны и… — он вдруг забыл имя хозяина.

— Я знаю. Мне теть Даша говорила, когда звонила маме. Меня зовут Наташа.

— Как Наташа? Почему Наташа? — и засмеялся смущенно. Подумал, а почему нет? Просто имя…

Она улыбнулась, как бы разрешая ему личную тайну, кивнула. И голой рукой медленно откинула край капюшона, наблюдая, как Виктор захлебывается глазами в гуще волос, пролившимся по брезенту плаща темно-каштановыми мелкими завитками.

Когда он захлопнул, спохватившись, рот, отвернулась, пересыпая блеск волос с одного плеча на другое, и выглянула в сторону моря.

— Ого, — сказала деловито, — кажется, нам везет. Видите, дырки в тучах. Видите? К вечеру распогодится.

— Ты откуда взялась?

— Я к тете Даше приехала. На три дня. Отдохнуть.

— От чего? — Витьке подумалось, что глупее быть уже нельзя, но, оказалось, можно.

— От школы.

— Ты школьница?

— А что, непохоже?

— Н-нет, н-ну, да, конечно. Извини…

Наташа тряхнула головой. С явным удовольствием. И на темных завитках, казалось, зазвенели блики. «Какие блики?» — подумал Виктор, «откуда им взяться, солнца нет!» Наверное, светились сами.

Поежилась, переступила по серому бетону босыми ногами.

— Ты же замерзнешь, разутая!

— Ага. Я выскочила, только на море посмотреть, а теть Даша далеко, в курятнике, наверное. Дверь захлопнулась. Думала подождать здесь.

— Ну… Тут воспаления легких дождешься. Пошли быстренько ко мне.